И вдруг он поразился, насколько ясен был ему весь его жизненный путь. Как он мог стать таким ясным? Только отчего сейчас внутри такая пустота?

Постепенно ольшаник сменился редким сосняком, затем пошли кусты шиповника — блестящие красные шарики на голых ветвях — и дорожка вывела их на берег. С потемневшего синего моря дул пронизывающий норд-ост, белая пена покрывала гребни волн. Олев любил такую погоду: сухую, холодную, ветреную. Ему нравилось шагать против ветра, видеть все перед собой в ярком солнечном свете; это придавало уверенности — было чему сопротивляться, хотя бы противостоять ветру.

— Но ведь есть еще и третья категория людей, — сказала сестра; ее, казалось, подкупила откровенность Олева. — Мне бы хотелось только учиться, исследовать, все равно что. Некоторые спрашивают, неужели меня и впрямь интересуют эти окаменелые козявки в известняках? А мне все равно! Если бы я занималась экономикой, меня интересовала бы экономика; главное, узнать как можно больше! Тебе не нравится, что я вышла за Арви. А с кем бы у меня еще были такие возможности, такие условия? Арви все время на страже, чтобы работа была у меня на первом месте. Возможно, это у него от честолюбия, дескать, жена — кандидат наук. Только мне все равно, главное, я могу работать! Ты подумай, за все время замужества я ни разу не ходила в магазин за продуктами, не стирала белье. И все пеленки тоже стирала свекровь! Думаешь, я дома могла бы так? Может быть, я и не люблю Арви. Но так как я никогда никого не любила, то мне и жалеть не о чем…

Однако к чему тогда все это? — чуть не спросил Олев. Зачем тогда вообще выходить замуж? Но он тут же понял, какой может быть ответ, и сказал:

— Понятно, у женщин это по-другому. Им нужен ребенок, семья…

— А чего же хотят мужчины?

— Женщину, — ответил Олев.

Собака обнюхивала на берегу что-то белое: у камня лежал мертвый лебедь. Его шея и грудь были растерзаны, красновато-фиолетовые; оранжевые перепончатые лапы неестественно и беспомощно задраны кверху. Здесь, на земле, он был похож на самую обыкновенную утку.

— Что там? — спросила Марет, заметив, что Олев задержался.

— Ничего, — ответил Олев и быстро пошел дальше.

— Интересно, а в этом году и нет лебедей? — поинтересовалась Марет.

— Они, наверно, где-нибудь в камышах прячутся, — сказал Олев. — Сегодня такой ветер.

И тут где-то далеко в воздухе прозвучал задумчивый звонкий крик: «Кий-ау».

— Смотри, — взяв сестру за руку, сказал Олев, — смотри, летят!

Вдали над морем плыли в небе белые пятна, как чайки, но они не парили в воздухе, а равномерно взмахивали крыльями, вытянув по направлению полета длинные шеи. Олев все еще держал сестру за рукав; небо было таким ясным и голубым, как в детстве; и он вдруг почувствовал, что его связывают с сестрой совсем иные отношения, чем с остальным миром. Сестра никогда не будет для него ни женщиной, ни мужчиной. Это такая связь, которой не могут коснуться ненависть и любовь, даже простой интерес; какое-то особое безразличие, для которого единственным подходящим определением могло бы быть слово «присущее». Какая-то нить из детства, холодная и суровая, как это светлое октябрьское небо, навсегда останется между ними, и когда все вокруг изменится, и сами они и их понятия, это останется неизменным; он будет говорить сестре: «Смотри, лебеди!» каждый раз одинаково — как в семь лет, так и теперь и в будущем.

В конце следующей недели отец повез коллег по кафедре на дачу праздновать свой день рождения. Благодаря инициативе матери это мероприятие стало для Олева приятной традицией. Мать уже с четверга хлопотала на кухне, отец таскал из магазина напитки, и, как всегда в таких случаях, Олева охватило радостное волнение: по крайней мере на одну ночь вся квартира в его распоряжении! Правда, особых причин радоваться не было: сейчас пустая квартира была ему ни к чему. Для разных пирушек, турниров по бриджу и вечеринок больше подходили квартиры или дачи приятелей. И все же, когда в пятницу вечером мать послала его купить уксуса, ему казалось, что и магазин, и улица полны веселого шума, а на лицах прохожих светятся затаенные мысли.

— Тебе звонила какая-то дама, — сообщила мать с плохо скрываемым любопытством, когда Олев вернулся из магазина. — Та самая, что и вчера вечером тебя спрашивала, по-видимому, дама средних лет!

— Может быть, Ээле? — предположил Олев.

Ээле была заместителем Олева, старосты группы, девушкой с кривыми ногами и большими запавшими глазами, преданно следившими за каждым шагом и движением Олева. Она представляла Олева на собраниях в деканате, куда сгоняли старост, вела журнал группы, старательно подавала его на подпись преподавателям, конспектировала под копирку лекции для Олева, когда тот отсутствовал… Каждую субботу или воскресенье она звонила вечером Олеву и спрашивала, пойдет ли Олев в понедельник на первую лекцию; если пойдет, то она бы охотно принесла Олеву журнал, потому что не уверена, пойдет ли сама… Олев каждый раз отвечал, что пусть лучше Ээле оставит журнал у себя, потому что и он не уверен… И, отвечая так, он каждый раз начинал колебаться, особенно если здесь не было Сирье: может быть, все-таки разрешить Ээле принести журнал или сходить за ним самому, или встретиться где-нибудь — Ээле была уродлива до притягательности.

— Нет, — сказала мать, — это был голос  н е м о л о д о й  дамы, и к тому же Ээле позвонила бы тебе в конце недели.

Олев пожал плечами, почем ему знать, кто это. Спустя некоторое время телефон зазвонил снова. Мать подоспела раньше Олева, хотя ей и пришлось мчаться из кухни, а Олев разувался здесь же, в прихожей.

— Минутку, — сказала мать, а затем обернулась к Олеву: — Та самая дама.

— Слушаю, — произнес Олев.

— Здравствуйте, это говорит мать Илоны, — послышалось в трубке. — Вы, кажется, хороший знакомый Илоны?

Олев подумал, что его разыгрывают, но это был голос не девушки, а действительно немолодой женщины. Мать Илоны? Олеву захотелось швырнуть трубку, но вместо этого он еще крепче сжал ее в руках.

— Вы слышите меня? — спросили в другом конце.

Олев смерил мать долгим укоризненным взглядом, так что та скрылась на кухне. — Да, конечно, — ответил он поспешно. — Мне надо бы поговорить с вами!

— Да, пожалуйста, — машинально ответил Олев.

— Не знаю, но мне кажется, что по телефону не совсем удобно… — нерешительно произнесла женщина, — может быть, нам лучше встретиться? Только не знаю, удобно ли у нас… мне не хотелось бы посвящать в это Илону!

— Можно у меня, — перебил Олев. У него тоже не было ни малейшего желания встречаться с Илоной.

— Хорошо! — голос женщины повеселел. — И когда?

— Завтра, то есть в субботу, в пять вечера или попозже, — оттарабанил Олев, как из пулемета. — Если, конечно, это вас устроит, — добавил он вежливо.

— Да-да, — немного испуганно ответил голос, — почему же нет. Вот только… вы не могли бы сказать свой адрес? Понимаете, в дочкиной записной книжке я нашла ваш телефон, но адреса там не было. Не в моих правилах рыться в ее записной книжке, однако тут такое дело…

— Кто это? — спросила мать как бы между прочим, когда Олев стал вынимать из сумки бутылки с уксусом.

Да так, — мог бы буркнуть в ответ Олев, но он все еще не пришел в себя и, как всегда в таких случаях, стал длинно и по-глупому врать:

— Преподавательница матпланирования.

— Преподавательница? — удивилась мать.

— Ну да, она хотела узнать, придем ли мы завтра на консультацию, которая не состоялась в понедельник.

— А при чем здесь ты?

— Как при чем? Ведь я староста.

Мать задумалась.

— А зачем ей твой адрес? — нашла она изъян в этой истории: кое-что она все-таки расслышала, хотя на плите что-то громко булькало.

— Мой адрес? — не понял Олев. — Ах да, возможно. Она, кажется, сказала, что в справочнике на нашу фамилию несколько номеров и она не знала, по какому адресу меня искать. А что?

— Ничего, — ответила мать, недовольно пожимая плечами; было похоже, что интерес к предстоящему торжеству у нее начисто пропал.