— До чего ж вкусная сельдь! Да еще с горячим картофелем! Какой чудесный рассыпчатый картофель! Мгм… — мычит она от удовольствия и еще потому, что картошка, которую она взяла в рот, оказалась слишком горячей.

— Так у вас дома та же картошка! — не переставая жевать, вставляет мать.

— У нас в подвале она вянет! — поясняет Малл. — Подвал теплый, трубы в нем проходят — разве в наши дни что-нибудь делают как положено! Надо бы опять захватить свежей.

— Ну конечно, — поддакивает мать, — у меня картошки хватит! Не вздумайте в магазине покупать!

— Магазинная и в рот не лезет! — говорит Малл.

— Фу! — восклицает Мийя. — Это ведь ужас что! Вся синяя! И как только люди ее едят?

— А как они покупные яйца едят?! — чуть высокомерно спрашивает Малл. — Купишь яйцо, принесешь домой, разобьешь — и не понять, где белок, где желток, все одного цвета! Теперь и молоко стало синим — то, что за двенадцать копеек, совсем синее, и дети посинеют, если их таким молоком поить!

— Да, вон Эве с малолетства здесь росла, оттого и теперь крепкая и здоровая, а остальные крохотули, как птенцы! — вмешивается мать, а Эве скрипит зубами — хотя у них в классе и в моде пышная грудь и девицы даже подкладывают в лифчики вату, ее идеалом всегда была худоба. Она не может им простить, что они раскормили ее в детстве! Недаром американцы пишут, что тому, кого перекормили в младенчестве, всю жизнь не избавиться от лишнего жира!

А Энн, внешне безразлично, но на самом деле подзадоривая, потому что ему очень хочется устроить хотя бы маленькую свару, говорит:

— Так перебирайтесь в деревню, если вам городская еда не по вкусу — возьмите на себя мамино хозяйство или продайте свою квартиру и купите дом в деревне.

— Сам покупай, чего ты нам об этом говоришь! — отвечает Малл, привыкшая к подобным подкалываниям.

Но Энн не успокаивается:

— Меня вполне устраивает магазинное молоко, не я жаловался… А ведь и впрямь с тремя детьми в деревне было бы полегче? — В вопросе Энна звучит такое притворное участие, что Малл совершенно выходит из себя.

— Но ведь… — не сразу находит она слова, — но ведь дело не только в еде! Детям нужно и другое! Где ты здесь возьмешь английские спецклассы или теннисную школу — в любом случае придется отправлять их в интернат!

Энн хочет что-то возразить, но Мийя успевает опередить его:

— Фу! Интернат — это ужасное место! Мальчишки с девчонками вперемешку, водка и распутство — вот чему они там учатся!

— Все мои дети жили в интернате, и я тоже в свое время, когда ходила в школу домоводства, только никакого распутства я не видела, — решительно вмешивается мать. — Конечно, без проказ не обходилось…

— Так это в те времена только проказничали, а теперь детей рожают! — говорит Мийя.

— Детей рожают не потому, что в интернате живут! Кого к дурному тянет, тот везде возможность найдет! — говорит Март неожиданно медленно и сурово, и мать пугается, потому что голос Марта звучит совсем как у старого Магнуса.

Эве вздрагивает от слов Марта, бледнеет и бросает на него враждебный взгляд, и в этом взгляде скрыто еще что-то, какая-то отчужденность. Так, будто из другого мира, умеет смотреть лишь женщина, преступившая общепринятые нормы морали. С тех пор прошло уже более трех месяцев, но она все еще боится, правда, теперь лишь иногда. В первые недели после этого она не могла спать по ночам; ворочаясь в постели, она клялась сама себе, что если  т а к о е  все же случится, она покончит с собой. Утопиться она не решалась, ей было страшно, когда под ногами нет дна. Проще было бы замерзнуть — до смерти, — тогда тебя охватывает приятное чувство тепла и глубокий сон. Она думала, что надо будет поехать в деревню к бабушке, там кругом непроходимые леса: попрощается с бабушкой и пойдет до тех пор, пока не собьется с дороги и не уснет от усталости. Но потом ей становилось жаль и себя и бабушку, потому что бабушка стала бы плакать, бабушка не осудила бы ее, только плакала бы безутешно. И тогда она грустно подумала, что у нее все-таки есть место, куда пойти. Бабушка ведь не осудит телку, не осудила бы и Эве. И, устав от школьных занятий, она порой даже мечтала о том, как они стали бы жить вместе с бабушкой, ухаживать за скотиной…

А Энн делает свои выводы:

— Твердите без конца — молоко синее, молоко синее! Как вы не понимаете — ведь это не-из-беж-но! — с особым ударением и по слогам произносит он последнее слово. — Крупное сельскохозяйственное производство — это же фабрика! Или вы считаете, что мать со своими двумя коровами сможет прокормить город?

Будто в ответ на это, насытившийся и довольный Оскар рыгает, после чего Энн обиженно умолкает.

Мать, Малл и Мийя убирают со стола и относят еду в кладовку. Мать, взяв миску с грибами, вдруг останавливается у окна и внимательно смотрит: во дворе у колодца, под яблоней, стоят Ильмар и Ильма, они беседуют — Ильмар как будто пытается что-то втолковать Ильме, потом нервно вынимает из кармана пачку сигарет, закуривает и протягивает сигареты Ильме!

Мийя становится рядом с матерью.

— Что там? — спрашивает Малл.

— Ильмар, — говорит мать, — предлагает Ильме закурить!

— Ну и что! — отвечает Малл. — В городе все курят — все эти художники и писатели! Жизнь в городе такая напряженная…

— Ну и пусть, только молодой женщине такое не пристало! — говорит мать, не отрывая взгляда от стоящих во дворе. — Ильма отказалась! — тут же победоносно восклицает она.

— Хе-хе, как бы не так, — возражает Мийя.

И правда — Ильмар как раз протягивает Ильме горящую спичку.

— Дедушке все же не стоило об этом говорить, — произносит Ильма, — еще получит новый инфаркт!

— Так я и не говорил, — оправдывается Ильмар, — он сам спросил, почему вы больше у нас не живете…

— Он это и у меня спрашивал! Каждый раз, когда я навещаю его в больнице, он спрашивает, где мы теперь живем; я отвечаю, что в ателье лучше работается…

— Вот видишь, и меня спросил, потому что чувствует: что-то случилось, а от неизвестности еще тяжелее бывает!.. В подробности я не стал вдаваться, просто сказал: Рите не нравится, что вы у нас живете!

— Ну да, — произносит Ильма, украдкой роняя сигарету и вдавливая ее каблуком в землю. К горлу снова подступает тошнота.

— Дедушка говорит, что это не ее дело, если Рите у нас не нравится, пусть возвращается к своей матери…

Ильма усмехается, и эта усмешка злит Ильмара, ему кажется, что сестре известно что-то большее, и потому разговор у них не клеится.

— Это нельзя так оставлять! — раздраженно говорит Ильмар. — Вы просто сбежали!

— А что же нам делать? — спрашивает Ильма, по-прежнему усмехаясь уголком рта.

— Вернуться! — восклицает Ильмар. — Я снова переберусь в гостиную — пусть она побесится!

Ильма тихо качает головой. К ним подходит Март и мрачно произносит:

— У нас в семье иные порядки: если кого-то оскорбили, то он не вернется до тех пор, пока перед ним не извинятся!

— Ха, можешь ждать до скончания веков! — восклицает Ильмар. — Неужели вы не понимаете, что именно на это она и рассчитывала? С Ильмой разговаривает спокойно, назидательно, я-то уж знаю, как типичная училка, она умеет! А Ильма, конечно, разнюнилась, и на попятную!.. — Ильмар на мгновение замолкает, но поскольку и остальные молчат, он продолжает: — У нее все наперед рассчитано. Как она меня уговаривала остаться после окончания в Москве, говорила, что Таллин — провинция! И ты, по ее мнению, был идеальным мужем, пока вы не рыпались и спокойно сидели в ателье, а теперь ты никуда не годишься, и вся твоя экономика ничего не стоит!

Март смеется, но похоже, что его задели за живое.

— Да, да! — громко продолжает Ильмар, а затем, помолчав, с горечью произносит: — Не понимаю, как вы можете спокойно терпеть, когда в нашем доме хозяйничает такой человек! За справедливость  н а д о  б о р о т ь с я! — гневно, убежденно, искренне, совсем по-детски заявляет он. — И у себя дома тоже!.. Если вы в своей семье не можете этого сделать, то в другом месте и подавно!