— Какая наглость! Да кто тут на самом деле командует! — крикнула мачеха, сверкая глазами. Голос и губы у нее дрожали. Но Ильмар уже выскочил из кухни — он больше не мог держать себя в руках… Он проклинал себя! Ведь может же он владеть собой в студии! Даже с этим болваном Кярком он умеет вести дела! А сейчас не в состоянии сдержаться, не может быть выше этой низкой женщины!..

Ильмара охватила тоска. О нем и его сестре всегда заботились, оберегали их, и они привыкли относиться к людям с любовью и теплотой, поэтому такая недоброжелательность буквально наводила на него панику… Грызня… Неужели это может быть естественным?.. С того дня Ильмара больше не приглашали к столу, а из туалета в прихожей, рядом с кухней, которым пользовался преимущественно Ильмар, поскольку отец и его новая семейка ходили на унитаз в ванной, — из этого туалета убрали дефицитную туалетную бумагу.

Эта деталь еще и сейчас вызывает в Ильмаре смех: «Ну и цирк! Попробуй еще сказать, что Диккенс блефовал! Здесь бушуют такие диккенсы! И ты будешь последним идиотом, если не сумеешь этим воспользоваться!» Ильмар любит разговаривать сам с собой.

В доме неожиданно наступила тишина. Видимо, отправились на дачу… С чувством огромного облегчения Ильмар покидает свою берлогу и в одних трусах направляется через кабинет деда в гостиную, а оттуда в «их» комнату. Там он видит на столе в маленькой вазе крупные темно-лиловые фиалки. Мачеха любит фиалки и мать-и-мачеху… Мать-и-мачеха… яркий, нежный, такой милый и влекущий к себе цветок… Может, иногда ей все надоедает… Может, ей порой бывает даже грустно?.. Но уж совершенно точно, что ей станет больно, если ее сжать, если начать выворачивать ей суставы… При этой мысли Ильмар вздрагивает и ему становится жаль свою мачеху.

Энн ходит по кухне, как бы собираясь с духом. Он все еще в городской одежде.

На плите в большом котле варится картошка для свиней, там же, в котелке поменьше, булькает перловка — для поросят и теленка. Рядом стоит газовая плита с двумя горелками, на одной из которых растапливается в стеклянной миске сало. Мать стоит у кухонного стола и проворно замешивает тесто. Губы у нее плотно сжаты.

— Ты совсем не считаешься со временем, которое вкладываешь во все это, — рассуждает Энн, жестикулируя, — и со временем своих детей! Мы приезжаем сюда, тратим целый день!

— Это же выходной — в самый раз проветриться! — бойко отвечает мать. У нее хорошее настроение, ей приятно слышать голос сына.

Энна такой ответ выводит из себя:

— Какой, к черту, выходной!..

— Ну-ну, расчертыхался!

— Черт подери, станешь чертыхаться! Будто у меня есть время отдыхать — это же единственный день, когда я могу заняться своими делами!

— Вот так-так, — отвечает мать, по-прежнему поглощенная тестом.

— Разве у Марта иначе?

Мать не отвечая месит тесто.

— Сейчас строят фабрики на пять тысяч свиней, — восклицает Энн и быстро продолжает, разгоряченный своими словами, — и с ними управляются всего четное свинарки! Больше тысячи голов на одного человека! Понимаешь?!

— Угу, — бормочет мать, не прерывая своего занятия, все так же добродушно, словно она слышит только голос сына, а не то, что он говорит. Когда он, еще мальчишкой, кричал и размахивал руками, стремясь доказать свою правоту, и челка падала ему на глаза, уставший после работы отец говорил: «Ты же как Гитлер!»

В школе он был самым сообразительным, постоянно тянул вверх руку, и пионеры выбрали его председателем отряда.

— А ты тут с тремя возишься! — заканчивает Энн нарочито медленно.

— Да-да, и я то же говорю! — неожиданно горячо поддерживает его мать. — В наши дни держать свиней невыгодно!

— Так зачем тебе еще третий поросенок? — настойчиво допытывается Энн.

— Я и сама разозлилась, когда Юханнес его принес, — объясняет мать как бы между прочим, — да он достался ему по дешевке, всего за десять рублей — спина у него повреждена, а теперь растет, и все в порядке.

Энн раздраженно ходит по кухне, с матерью спорить — пустое дело, что ей ни говори, она всему радостно вторит, как жаворонок в поднебесье! Мать разделалась с тестом и теперь опускает колобки в шкворчащее сало.

— И где они застряли? — возмущается Энн.

— Не успели еще, видать.

— Не успели! Скоро полдня пройдет! Март прежде всегда первым являлся, а как поженился, так стал тяжел на подъем! Черт возьми!

Его раздражают Ильма и ее долговязый, с нервно помаргивающими глазами братец Ильмар, который теперь тоже нередко заявляется сюда. Нельзя сказать, что он испытывает к ним неприязнь, но в них есть что-то чуждое ему, и волей-неволей он начинает их осуждать. Они выросли под стеклянным колпаком! Они и не нюхали настоящей работы, а ему довелось вкалывать на колхозных полях чуть ли не с тринадцати лет; возвращаешься домой — еле ноги волочишь! У них в ту пору хватало времени и читать и думать! Им бы и не вынести такой работы! Ильма такая тоненькая и бледная, будто из воска сделана, насквозь светится… И словно спит все время, лицо рассеянное, а движется — как в воздухе парит! Все это выводит Энна из себя, он предпочитает конкретность. И вечно этот Март попадает впросак! Сперва жил у полоумных сектантов, встревал в бесконечные споры с Мефодием, теперь ошивается среди художников! И такому предстоит двигать вперед эстонскую экономику! На самом же деле у него нет ни малейшего интереса ни к Эстонии, ни к экономике — знай чудит со своими методами! Ну ладно бы математические методы — это понятно. А он носится со стохастикой, лишь бы усложнить простое: чем запутаннее, тем интереснее, лишь бы побольше знаков в формулах, чтобы никто не смог разобраться!..

Март сейчас тоже клянет себя, а может, и все на свете: «Чертовски глупо вот так топтаться на дороге!»

Время от времени мимо проносятся машины, но ни одна не останавливается. А ведь у некоторых задние сиденья и вовсе свободны! Если бы они приехали предыдущим поездом, то успели бы на автобус!.. Однако Ильма вполне довольна, что все получилось именно так и теперь они могут шагать вдвоем под лучами утреннего солнца, среди полей и лугов, по бесконечной дороге, которая теряется вдали у голубой полоски леса. Ее пугают люди, с которыми ей предстоит встретиться, пугают все эти шумные хлопоты и суета… Хоть бы Ильмар был уже там — он, конечно, проспал до десяти, а потом взял такси… Он умеет разрядить обстановку, болтать и смеяться, так что на Ильму тогда обращают меньше внимания…

— В такое утро я совсем не думаю о том, что надо куда-то спешить! — робко произносит Ильма, потому что Март редко бывает таким раздраженным: да, так бывает лишь в тех случаях, когда он не в состоянии что-либо предпринять.

— Я бы тоже не думал об этом, если б другие не ждали! — ворчит Март. Но на самом деле у него нет причин злиться, потому что в нескольких километрах позади них Оскар остановил свою машину, высадил всю семейку и поднял капот. Ребятишки жуют бутерброды, а Эве спешит укрыться в кустарнике: ей кажется, что из всех проносящихся мимо «жигулей» показывают пальцами на их машину и смеются…

Энн уже успел побывать во дворе и обнаружить там кое-какие неполадки.

— Почему у тебя собака не на привязи! Она опять хромает, и морда разодрана!

— Так ведь и у собаки должны быть свои радости!

— Радости! Пока охотники и ее не прикончат!

— Для охотников еще рановато, — отвечает мать, опуская в сало новые колобки; на краю плиты в глубокой тарелке уже лежит горка аппетитных, покрытых золотистой хрустящей корочкой пончиков. — Да и эта жизнь в неволе тоже не дело — целый день скулит на цепи!

— Фу! — фыркает Энн, потому что пончик обжигает рот и пальцы; но вскоре он расправляется с вкусным мучителем, облизывает пальцы и уже в более хорошем настроении начинает поддразнивать мать:

— А если они не приедут?

— Март-то непременно приедет, — убежденно говорит мать.

— А если и он не приедет?