Творчески подходя к произведению своего предшественника, Беда может ввести в текст жития развернутую метафору, на которой строится все повествование. 14 глава жития написана им именно по такому принципу. Описание событий, о которых рассказывается в этой главе, основано на персонификации. Краткое содержание ее состоит в следующем: в селении, куда приходит святой, начинается пожар, который по причине сильного ветра грозит охватить все дома; по молитве святого ветер меняет свое направление, и пожар утихает. Аноним считает происшедшее естественным следствием ветреной погоды, поэтому он употребляет глагол «flo» — «дуть» (Vita anonyma, L. II, 7), обычно встречающийся в сочетании со словом «venlus», когда имеется в виду ветер как природное явление.

В соответствующем отрывке из 14 главы Беда наделяет ветер антропоморфными свойствами. Создается образ существа с недобрыми намерениями, настроенного враждебно по отношению к жителям селения. Его действия описываются так:

В этом отрывке напряженность действия создается скоплением глаголов: «assurgo» — «подниматься, вставать», «abripio» — «утаскивать, срывать, похищать», «jacto» — «метать, швырять», при помощи которых обычно описываются энергичные, агрессивные действия воина. Таким образом, порывы ветра уподобляются нападению вражеского войска на мирное селение.

Этот образ развивается в другом отрывке из этой же главы. По молитве святого:

Злому западному ветру, замышлявшему «invasio» — «нашествие» — пожара на селение, противостоят добрые восточные ветры, которые, едва лишь «дохнув», укрощают зло. Их действие, переданное глаголом «rejicio» — «отражать нападение, дать отпор», изображается как вступление в бой и победа дружественного войска. Так, противопоставлением двух групп метафор в этом эпизоде утверждается победа Добра над Злом.

Особенность гомилетики состоит в том, что проповедь предназначена для произнесения вслух. Она должна излагаться достаточно простым и ясным языком, чтобы не отвлекать слушателей от основной мысли, выраженной в ней. По этой причине проповеди Беды гораздо более богаты фигурами, облегчающими изложение и запоминание материала, чем тропами, которые могут затруднить восприятие текста на слух. Тем не менее, Беда пользуется развернутыми метафорами. Обычно в отдельно взятой проповеди можно найти одну развернутую метафору, причем при ее помощи раскрывается либо главная идея проповеди (I гомилия «На Благовещенье»)[159], либо такие богословские понятия, которые невозможно объяснить, основываясь на опыте повседневной жизни. Так, например, в XV гомилии «На праздник свв. апп. Петра и Павла»[160] при помощи развернутой метафоры рассказывается об участи проповедников в Царстве Божием. Поскольку имеется в виду «жизнь будущего века», то все повествование основывается на видении Царства Небесного, на Апокалипсисе. Проповедник использует уподобление в качестве контекстного тропа, причем сам указывает на то, что использует уподобление, при помощи глагола «comparantur» (с. 216) — «сравниваются, уподобляются».

Объединяющим словом всей группы уподоблений становится «aureus» (с. 216) — «золотой», причем Беда использует либо само слово, либо иные прилагательные, не обозначающие цвет, но имеющие общее значение «блестящий, сверкающий». Основываясь на цитате из Апокалипсиса. (Откр 5:8), Беда уподобляет «corda sanctorum» — «сердца святых» — «phialis aureis» (с. 216) — «золотым чашам, фиалам». Определение «aureus» Беда относит не только к «фиалам», но и к «кифарам», хотя такое прочтение цитаты не кажется естественным. Однако, прочитав цитату из Апокалипсиса таким образом, что появляется возможность создать оригинальный образ, Беда развивает свою мысль. «Золотые кифары» являются символом действия, направленного вовне, так как звук, музыка слышны окружающим. Любое слово, любое действие святых, которое становится известным, лишь кажется золотым на вид, не есть золотое, но обретает «rutilus» — «золотистый» цвет в свете чистой, божественной любви. «Золотые фиалы» описываются Бедой как «vasa patula» — «широкие сосуды без крышек». Возникает ассоциация с дискосом. Золото — символ вечности, царственности. Слушатель уже знает, что сердца святых уподобляются широким сосудам, фиалам; уподобление возможно потому, что

Огонь истинной любви к Богу, «fulgida charitas» (с. 216), — «блистающая любовь» — являют всему миру помыслы святых. Беда уподобляет их «полноте фимиама», которую источают золотые фиалы. «Полнота фимиама» это молитвы святых. Так создается картина, пронизанная золотым сиянием.

На примере контекстной метафоры можно легко увидеть родство между исследуемыми тропами. В небольшом отрывке текста присутствуют метафоры, эпитеты, сравнения, соединенные образом, который восходит к цитате из Апокалипсиса.

Умение Беды улавливать внутреннее сходство сопоставляемых предметов при их внешней несхожести помогает ему не только подбирать уже известные метафоры и создавать новые для того, чтобы выразить некую идею, но и заменять их, где это требуется, словами и выражениями нейтрального стиля. Хотя насыщенность текста метафорами зависит от темы произведения, двойственность этого тропа обнаруживается во всех сочинениях Беды независимо от времени их создания. Согласно риторическому трактату Беды, метафора может быть связана и с областью абстрактного (метафора-символ), и с областью конкретного (метафора-образ). В первом случае она представляет собой замкнутое единство, она статична, ее существование не зависит от контекста, в котором она употребляется; во втором — она более подвижна, является частью контекста и вне его обычно разрушается. Однако эти две ипостаси одного тропа не противопоставлены друг другу. Метафора переходит из одной области в другую, выражая отношение вечного и преходящего, горнего мира и дольнего.

Как и метафора, антономасия получила новое назначение в христианской литературе Средних веков. В своем трактате Беда определяет этот троп как «признак, поставленный вместо имени» (с. 177), что соответствует античному пониманию антономасии, но добавляет, что «этим тропом не раз обозначается и сам Господь» (с. 177). Развитие античного определения отражает тот факт, что антономасия, как и метафора, имеет две разновидности. Она может использоваться для выражения понятий, относящихся к области небесного, и, таким образом, называет персоналии невидимого мира, но также продолжает употребляться для обозначения лиц, принадлежащих миру земному. Двойственность антономасии, «называющей» и «украшающей» (с. 182) предмет, отмечена в трактате Беды.

Появление у антономасии новой функции можно объяснить с точки зрения богословия. Согласно св. Григорию Нисскому, «... «мы» принуждены бываем многими и различными именами раскрывать находящееся в нас понятие о Божестве»[161], так как бесконечное не может быть адекватно выражено при помощи одного слова. Однако Бог, будучи непознаваем по своей природе, все же открывается людям в Своих свойствах, которые они способны определить и сформулировать в виде описательных наименований, таким образом, приближаясь к понятию о Боге.