— Ты не ошибся. — Я собираюсь продолжить, но вместо этого зеваю во весь рот. С позавчерашнего дня мне ни разу не удалось поспать дольше двух часов подряд. — Что там с обшивкой, я не видел, врать не буду, но дыру в полу шлюза наблюдал своими глазами. А еще наблюдал, как кучка ползунов завалила двоих вооруженных до зубов охранников и одного насмерть перепуганного биолога. Зрелище не из приятных.

— Ты хочешь сказать, что видел, как ползуны прогрызают армированную броню в десять миллиметров толщиной?

— Как именно прогрызают — не видел. А вот как они ползали по этой броне, пока не повалили подготовленных и вооруженных бойцов, — да, видел. Поскольку парни погибли, нетрудно предположить, что с сантиметровой броней ползуны справились.

Восьмой, приподнявшись на локте, нависает надо мной.

— Но это бессмыслица! Ни один вид животных не развивает способностей, которые неприменимы в их естественной среде обитания. Для чего ледяному червю умение прогрызать броню, которая может остановить мощный заряд, выпущенный из линейного ускорителя?

— Хороший вопрос, — говорю я и снова зеваю. — И я дам тебе хороший ответ… когда проснусь.

Восьмой продолжает говорить, но его слова сливаются в мерный, усыпляющий гул. Последнее, что я помню, — как проседает и снова распрямляется матрас, когда Восьмой встает с кровати.

Уже несколько недель почти каждую ночь меня преследовал один и тот же повторяющийся… сон? Нет, скорее видение. Оно всегда настигало на границе сна и бодрствования, когда я только начинал погружаться в забытье или, наоборот, просыпаться. Еще и по этой причине я давно не сохранял данные: боялся, что во время регенерации произошел какой-то сбой в процессе, какой-то глюк. Если так и было, я не хочу, чтобы он навсегда отпечатался в моих личности и сознании.

Еще меньше мне хочется, чтобы этот глюк заметили штатные психологи и предложили полностью стереть все данные и загрузить меня с нуля.

Во сне я будто снова на Мидгарде, бегу по лесу, который тянется вдоль хребта Улльрских гор. Там есть туристическая тропа: восемьсот километров нетронутой дикой природы, горных водопадов, прекрасных видов, простирающихся насколько хватает глаз, и деревьев, выросших из семян, посаженных триста лет тому назад колонистами, которые занимались первоначальным терраформированием. Я прошел по этой тропе из конца в конец четырежды. На Мидгарде полно свободных пространств, но эти горы — самое пустынное из всех пустынных мест на планете, которая и сама по большей части представляет собой пустыню. За все время, проведенное в походах, я встретил там не больше двух-трех человек.

Я уже разбил лагерь для ночевки и сижу на бревне, уставившись в пламя костра. Пока ничего необычного, правда? Возможно, я просто тоскую по дому. Но затем я слышу звук, будто кто-то откашливается, поднимаю глаза — и напротив меня у костра сидит гигантская гусеница шелкопряда.

Казалось бы, тут я должен испугаться, но ничего подобного. Эта часть переживаемого мной опыта больше всего похожа на сновидение.

Мы разговариваем с шелкопрядом — во всяком случае, пытаемся поговорить. Рот у него движется, оттуда вылетают звуки, которые вроде бы складываются в слова, но я не могу уловить их смысл. Я прошу его остановиться, говорить помедленнее, немного разборчивее — тогда наконец я смогу его понять. Но он меня не слушает. Он говорит и говорит, пока у меня не начинает болеть голова. Я смотрю на костер. Тот горит как в запущенном задом наперед видео: дрова становятся целыми, дым из воздуха всасывается обратно. Когда я снова поднимаю взгляд, гусеница тает, растворяется в воздухе, становится все менее плотной, пока от нее не остается одна улыбка.

В конце концов исчезает и улыбка, и я проваливаюсь в другой, более глубокий уровень сновидения, которое время от времени вижу уже много лет. Я снова Микки-2, и я ползу по внешней обшивке корабля по направлению к шлюзу; кожа отслаивается кусками, и кровь из поврежденных сосудов орошает тело, как пот при высокой температуре, я захлебываюсь кровью, она наполняет рот, стекает в горло и легкие. Я останавливаюсь и тянусь к застежкам шлема. Пальцы раздулись как сардельки, их растопырило в разные стороны, но мне удается отщелкнуть одну, а затем и вторую клипсу. Шлем улетает прочь, и абсолютный вакуум высасывает из меня все до капли.

Воздух.

Кровь.

Кал.

Внутренние жидкости.

Казалось бы, теперь я должен умереть, но почему-то не умираю и не могу понять почему.

Я разлепляю запекшиеся губы и втягиваю полные легкие пустоты. Но прежде чем заорать, я внезапно просыпаюсь, весь в холодном поту, и продолжаю всматриваться широко раскрытыми глазами в непроглядную тьму.

Микки-2 был самой короткой моей инкарнацией.

Во всяком случае, до сих пор.

Микки-3 — самой долгой.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с гибелью Первого. Невозможно забыть первый поцелуй и все такое. Вот и первая смерть так же незабываема, а у меня она выдалась довольно-таки травматичной. Казалось бы, смерть Второго уже не должна была оставить столь глубокий след, я ведь даже не успел привыкнуть к новой инкарнации; однако простого знания о предсмертных муках Первого оказалось достаточно, чтобы взрывная декомпрессия показалась мне неплохой идеей. В первые недели жизни Третьим я бесцельно шатался по базе в жутко тоскливом настроении, вздрагивая от любого громкого звука и ожидая, что непременно случится нечто ужасное.

Однако время шло, недели превратились в месяцы, а месяцы — почти в год, скудный на события, и ничего ужасного так и не случилось. Самое забавное, что даже напряженное ожидание внезапной насильственной смерти в конце концов становится скучным.

Примерно в то же время мой интерес к всеобщей истории превратился в мрачное увлечение хрониками погибших колоний. Вы скажете, что подобные материалы не станут держать в корабельной библиотеке — они вроде как подрывают моральный дух колонистов, — тем не менее они там были. Учителя в школе не рассказывали нам о провалах. Я бы не назвал информацию, которую нам скармливали, пропагандой в точном значении слова, но на каждом уроке, от биологии до истории и физики, преподаватели умудрялись ввернуть что-нибудь о важной и благородной миссии Диаспоры и подчеркнуть, что сообщество шло победным маршем от успеха к успеху, завоевывая по раскручивающейся спирали очередные новые территории. Напрямую ничего не говорилось, но подразумевалось, поэтому я с удивлением узнал, что за последнюю тысячу лет провалов было едва ли не столько же, сколько удачных попыток.

Когда колонисты загружаются на корабль вроде «Драккара», на самом деле они понятия не имеют, что ждет их в конце пути. Физика двигателей на антивеществе диктует определенные параметры, а производство антиматерии безумно сложно и затратно, поэтому перед запуском в космос корабля с колонистами нельзя отправить наобум пробную экспедицию к подходящей звездной системе для разведки условий до основного полета. Вот и приходится довольствоваться наблюдениями со своей планеты. Мы, например, когда покинули Мидгард, знали, что направляемся к желтому карлику. Знали, что вокруг звезды вращаются три небольшие скальные планеты и одна из них расположена на границе зоны обитаемости. Знали, что на планете, являющейся целью нашего путешествия, есть водные испарения и некоторое количество свободного кислорода в атмосфере, из чего сделали вывод, что там наверняка существует какая-нибудь форма жизни.

Если честно, тем наши сведения и исчерпывались, но поскольку Мидгард и Нифльхейм расположены относительно недалеко друг от друга, а способы вести наблюдения за космосом с течением времени существенно обогатились, мы оказались в лучшем положении по сравнению со множеством других колоний. Одну из самых коротких записей я обнаружил об экспедиции, отправленной с планеты Эшер чуть более сотни лет назад. Мир Эшера располагался на таком же расстоянии от края обозримого космоса, на которое мы рискнули удалиться от Мидгарда, и звезды там встречались редко. Цель находилась за двадцать световых лет — а это крайняя граница расстояния, которое способен покрыть колонистский корабль; возможно, даже слегка за пределами границы. К тому моменту, как корабль совершил замедляющий маневр, выжигая антиматерию, взрослые колонисты были старыми, усталыми и страшно голодными, а корабль практически разваливался на части.