— Конечно, попытался. Они на удивление хорошо владеют языком, если учесть, что все известные им слова они почерпнули из моих сообщений, но поскольку у них в сознании не укладывается человеческая концепция, перевод тут мало чем поможет. Во всяком случае, они извинились.

Кошка пытается сказать что-то еще, но Маршалл перебивает ее:

— Довольно! Молчать, Чен, или, ей-богу, отправитесь с ним за компанию в трупосборник.

— Я лично не собираюсь отправляться в трупосборник, — сообщаю я.

— Соберетесь, куда денетесь. Если только мы еще раньше не взлетим на воздух, я вам гарантирую, что сброшу вас в рециклер, и меня совершенно не волнует, будете ли вы в тот момент живы или мертвы. Рано или поздно вам придется снять рюкзак, Барнс, и как только вы это сделаете, я сам всажу в вас полную обойму.

— Не хочу критиковать ваши методы, сэр, — замечает Лукас, — но вы только провоцируете в нем желание убить нас всех на месте.

Маршалл поворачивается, смотрит на него, затем на Чен и снова переводит взгляд на меня.

— Вы не можете меня убить, — заявляю я. — Как бы вам этого ни хотелось. Я ваш единственный связной, а у ползунов теперь, как и у нас, есть бомба из антиматерии.

— Спасибо, — говорит командор. — Спасибо вам, Барнс. Всех нас подставил, ублюдок.

Я качаю головой:

— Не я придумал отправиться в их туннели со смертельным оружием, и не моя вина, что они захватили Восьмого до того, как он успел активировать бомбу. Это на вашей совести, Маршалл.

— Но вы могли спасти ситуацию, — возражает он. — Если бы вы просто выполнили свою чертову работу, сейчас все было бы кончено. Вы расходник, но при этом жалкий трус, который боится умереть.

Я со вздохом закрываю глаза. Когда я их снова открываю, Кошка и Лукас взяли оружие на плечо.

— Все может быть, — говорю я. — Может, я боялся умереть… а может, не хотел устраивать геноцид, выполняя ваш приказ. Я понимаю, вы считаете, что мне следовало просто дернуть за шнур, убить ползунов и умереть самому, но я этого не сделал, и теперь нам нужно двигаться дальше. На Нифльхейме есть еще один вид разумных существ, и вы только что собственноручно вручили им оружие из антивещества. Вы отчаянно нуждаетесь в налаживании дипломатических отношений, а в настоящее время я единственный дипломат на этой планете. Вы все еще думаете, что мое убийство в данный момент отвечает хоть чьим-то интересам?

Маршалл буравит меня взглядом долгих тридцать секунд. У него дрожат руки, и сквозь щиток ребризера я вижу, как перекатываются желваки на скулах, но он не произносит ни слова. В конце концов, развернувшись на пятках, командор марширует обратно к шлюзу. Кошка и Лукас стоят и смотрят ему вслед, не двигаясь с места.

— Ну что теперь? — спрашиваю я, когда за Маршаллом закрывается внешняя дверь шлюза. — Мир?

Кошка оглядывается на Лукаса. Он отворачивается и смотрит на ближайшую вышку. Пока мы прослеживаем его взгляд, огнемет гаснет и задвигается на место.

— Да, — говорит Кошка. — Думаю, да. Во всяком случае, пока.

Она протягивает мне ладонь в перчатке. Я отпускаю шнур, за руку притягиваю Кошку к себе и крепко обнимаю.

— Прости меня, — бормочет она, и у нее в голосе слышатся слезы.

— Да чего уж там, — утешаю ее я. — Все в порядке, Кошка. Ты сделала то, что должна была сделать.

Мы стоим так еще несколько секунд, пока она наконец не замечает:

— Странно обниматься в доспехах.

Тут она права.

Я отпускаю ее, и мы все втроем возвращаемся под купол.

Я снова лежу на кровати у себя в отсеке, закрыв глаза и закинув руки за голову, и уже почти засыпаю, как вдруг меня накрывает осознание, что Восьмой — умер. Это полная бессмыслица. Даже если не брать в расчет, что ему все равно пришлось бы исчезнуть, если я собирался выжить, и что по большей части он здорово меня бесил, да и знал я его всего пару дней… дело совсем в другом. Разве он может по-настоящему умереть, если он — это я, а я — это он? Все равно что оплакивать свое отражение, разбив зеркало.

Впрочем, неважно, кого я оплакиваю, его или себя. А может, все то, что накопилось в душе с той минуты, как я провалился в проклятую дыру, вдруг ринулось наружу, но факт остается фактом: только что все было нормально, а секунду спустя я уже горько, некрасиво и совершенно безутешно рыдаю.

Не знаю, сколько это продолжается, но, как только я начинаю успокаиваться, кто-то стучит в дверь.

— Входите, — говорю я, спускаю ноги с кровати на пол и вытираю лицо почти чистой лицевой стороной рубашки. Когда я поднимаю глаза, Нэша закрывает за собой дверь.

— Привет, — ласково говорит она. — С возвращением.

— Спасибо. — Я двигаюсь, чтобы освободить место, и она садится на кровать рядом со мной. — Извини, на этот раз я один.

Она смеется, обнимает меня одной рукой и кладет голову мне на плечо.

— Как погиб Восьмой, не слишком ужасной смертью?

Я пожимаю плечами:

— Не знаю. Мы разделились. Похоже, он нашел… что-то вроде гнезда. Тысячи ползунов копошились друг на друге на дне огромной пещеры. Он прислал мне картинку, и сразу после этого сигнал оборвался. — Я чувствую, что Нэша дрожит, прижимаясь ко мне. — Думаю, он погиб мгновенно. Он ведь собирался взорвать бомбу. Что бы там ни случилось, смерть застала его врасплох, если он даже не успел дернуть шнур.

Конечно, я не могу утверждать наверняка. В конце концов, Восьмой был мной. Может, в последнюю минуту он передумал. Успевал активировать бомбу, но предпочел этого не делать.

Нэша шмыгает носом, потом смеется.

— Прости, — говорит она. — Я даже не понимаю, что должна сейчас чувствовать.

Я обнимаю ее за талию. Вздохнув, она поворачивается и заваливает меня на кровать.

— Знаешь, — говорит она, положив голову мне на грудь, — Маршалл пытался заставить меня уничтожить твоих приятелей прицельной бомбардировкой.

— Правда? — спрашиваю я, уже закрывая глаза. — И что ты ему ответила?

Она снова тихо смеется и закидывает на меня ногу.

— Сказала, что если твои сведения верны, то ползуны живут в толще скальной породы на глубине более ста метров и в нашем арсенале просто нет такой мощной бомбы, которая могла бы их достать. Максимум, что они почувствуют после такой бомбардировки, — что на потолке закачалась люстра и посыпалась штукатурка. А злить их понапрасну — далеко не лучшая идея.

— Умно выкрутилась. Как он это воспринял?

Она проводит рукой мне по груди, потом гладит по щеке, приподнимает голову за подбородок, чтобы поцеловать меня в губы.

— Да как обычно.

Нэша снова ложится. Не проходит и минуты, как она засыпает. Меня тоже вот-вот сморит сон: последние несколько дней поспать толком ни разу не удалось. Я закрываю глаза и оказываюсь в своем сне о гусенице шелкопряда. Мы снова на Мидгарде, сидим по разные стороны горящего задом наперед костра, наблюдаем, как дым спиралью спускается с ясного черного неба.

— Это конец, — произносит шелкопряд, — или начало?

Я отрываю взгляд от огня.

— Теперь ты умеешь говорить?

— Я всегда умел говорить. Это ты не умел меня понять.

Я пожимаю плечами. Наверное, так и было.

— Думаю, и то и другое, — отвечаю я на его вопрос. — Надеюсь, что и то и другое.

Кажется, мой ответ его устраивает. Мы сидим у костра в дружеском молчании, пока мало-помалу шелкопряд не истаивает в воздухе.

Когда я просыпаюсь, Нэши уже нет. Но она оставила сообщение на моем планшете: «Я сегодня на вылете. Увидимся, когда вернусь?»

Вопрос вызывает у меня улыбку. Я встаю с постели, быстро обтираюсь всухую и натягиваю последний комплект условно чистой одежды.

Не могу понять, в чем дело, но сегодня как будто что-то изменилось.

Я ощущаю странную… легкость? Не знаю. Просто…

И тут меня осеняет. Впервые за даже не знаю сколько времени я совершенно не испытываю страха.

Я наслаждаюсь этим чувством, погружаюсь в него, позволяю ему пропитать меня насквозь, до самых костей, как вдруг раздается писк окуляра.