И матери по сердцу это занятие сына. Всем своим существом она надеется, что дело пойдет на поправку. Не может же быть при последнем издыхании человек, который, разжигая огонь, испытывает радость.

Теплый, солнечный день в апреле. Поммер уже второй день бродит по лесу и ищет ползунью. Вчера он побывал на своем болоте, среди берез, но не нашел. Он даже учеников отпустил на два часа раньше, чтобы побывать в лесу, пока светит солнце и пресмыкающееся может выползти на кочку погреться. В первый теплый день ползучая тварь опьянена солнцем, ее легко поймать.

Сегодня учитель отказался от мысли найти ее на школьном сенокосе и уходит все дальше и дальше. Все это весьма бесцельное блуждание, оно не очень-то по душе Пом меру. Ползунью надо искать повыше, на сухой земле, где-нибудь на песчаной пустоши. И Поммер выходит через лес Парксеппа на пустошь. Он блуждает и петляет, высматривает пресмыкающееся под деревьями и на кочках. Поммер готов к встрече с ним, у него в кармане защипка из ольховой ветки.

Ягель хрустит под ногами, сосны источают запах, солнце согревает их вершины. На равнине среди редколесья теплый настоенный воздух. Куда же подевались эти твари? Бывало, когда они не нужны были, видел он их часто и на кочках, и в траве.

И учитель размышляет о жизни этих существ. Что это за жизнь, если их даже нельзя назвать по имени, все только тварь, гад или ползунья. Весь век живи под чужим именем, уползай и прячься, и все потому только, что прародительница соблазнила Еву отведать плод от древа познания добра и зла * и тем самым привела человечество к греху и погибели. Разве это жизнь! Без роду и без племени, как онемеченные или обрусевшие эстонцы… Нет, жизнь ползучей твари ничем не примечательна, но если взглянуть на дело посерьезней, теплится жизнь и в ее утробе, она тоже чувствует боль, хотя и пресмыкается, и то же самое солнце светит для нее, и те же сосны шумят для нее, как для тебя, учитель. И было бы худо, если бы пресмыкающееся не привело Еву к тому древу познания добра и зла. Род человеческий по сей день прозябал бы в неведении и валил бы в одну кучу и добро и зло. Какой смысл был бы в жизни, как можно было бы стать справедливым, если нет на то своего мерила! Так что надобно только благодарить ползунью…

Вообще-то сегодня надо назвать ползунью настоящим ее именем. Прозвище для того, чтобы отпугивать ее, как и серого, если не хочешь, чтобы он зарезал твоего жеребенка или теленка. Называть верным именем в верное время — большое искусство, тому же он учил и детей в школе. Не должен ли он и сегодня вернуть ползунье настоящее имя и громко назвать ее по имени, чтобы она вылезла на свет из своей зимней квартиры, потому что нужна она ему позарез. Ведь Поммер не прихоти ради в этот весенний день шныряет по лесу, с защипкой, торчащей из кармана полушубка.

Поммер шагает под редкой сосенкой и бормочет про себя:

— Змеечка, змейка, змееныш! Выходи, змея, выползай на травку, обвей ольху!

Лучше молчать и ходить тихо, чтобы не трещал хворост. Он смотрит на корень одиноко растущей сосны и вздрагивает. Вот она! Поммер стоит и побаивается — змея все-таки есть змея. Нежится на солнце, свернувшись в кольцо, голова ее в центре кольца; человека будто и не видит.

И сейчас надо сбросить с плеч по малости хоть тридцать лет, стать молодым и проворным и действовать, как кинжал. В мгновение Поммер хватает змею пальцами за горло, за позвонки, и прежде чем она успевает что-то сообразить, ее отрывают от теплой подушки, от кочки, она висит в воздухе как кишка, бессильно, слабо извиваясь. Поммер сейчас же пальцами другой руки раздвигает защипку, и змея уже схвачена рогатинкой за горло Медленно замирает она в судорожных движениях Добыча взята. Поммер снимает ушанку, дает подышать голове и смотрит на солнце.

И он уже уходит, змея мотком обвилась вокруг руки.

На дворе выходит навстречу Кристина, она заметила мужа из окна.

— Поймал все-таки… Мальчик только что заснул…

— Положим ее сушить, — замечает учитель, кивая головой на змею.

— Плита у меня горячая. Положим между газетами, чтобы Карл не увидел.

Сначала змею сушат на плите, но на душе у Кристины неспокойно: вдруг сын увидит и поймет, тогда все пропало. И она в тот же вечер вешает змею в мешочке у теплой стены, рядом с майораном, тысячелистником, ромашкой и другими травами. Там Карл о ней не проведает.

Наконец змея высушена должным образом. Поммер отрезает у нее голову, велит жене завернуть в тряпицу и приберечь — голова пригодится когда-нибудь врачевать опухоли. Он приносит из амбара в дом ступу и вечером, после школы, толчет змею в порошок. Лекарство готово. В тот же вечер Кристина подсыпает порошок с кончика ножа в яичницу и просит сына съесть. Когда он ест, Кристина с боязнью и любопытством смотрит на Карла: неужели заметит? Она добавила в яичницу порядочно луку, чтобы нельзя было почувствовать незнакомый вкус, да кто знает… Но сын не произносит ни слова, съедает несколько ложек и встает из-за стола. Так быстро, небось, не подействует, думает Кристина, чтобы поел и сразу вернулись силы и поднялся аппетит. Хворый поросенок, которого Яан однажды лечил змеиным снадобьем, окреп, щетина у него стала гладкой, как шелк…

— Может, хочешь теперь сливок? — спрашивает она у сына.

Но Карл трясет головой — нет, он ничего не хочет.

Все пытаются заботиться о нем, делать, что в их силах. Поммер приносит с мызы еще один горшок с алоэ и обламывает листья. Но болезнь живуча, отступает неохотно. Карл сам не может сказать, лучше ему ИЛИ хуже, слабость и усталь изводят его, мучает сухой тяжелый кашель, он весь в поту от кашля, лицо пылает и на глазах выступают слезы. Но когда кашель отпускает, наступают сравнительно спокойные часы, и он с нетерпением ждет новых примет весны и долгого солнечного свечения, которое подсушило бы землю. На волю, во двор, на солнце!

Пеэп Кообакене тоже принимает близко к сердцу исцеление молодого учителя Ведь и это тоже споспешество свету, если удастся избавить молодого Поммера от злой грудной хвори. И вот однажды вечером, в темноте, Кообакене приходит к учителю в кухню, где Поммер чинит башмак, и вынимает из кармана кожуха какой-то странный сверток, горячо шепчет, поглядывая на дверь:

— Здесь зелье, которое вылечит его… Наверняка! — И разворачивает газету, в которой его чудодейственное лекарство. — Собачье сало!

Поммер откладывает сапожную работу и смотрит, как зелье появляется на свет из газеты. Под страницами «Олевика» еще одна бумага — шершавый пергамент, перевязанный льняной ниткой и обрезанный по краям ножницами.

— Где ты это взял? — спрашивает Поммер.

— У вора спрашивают, где взял, у честного человека — кто дал, — смеется скотник.

В эту же минуту из комнаты на кухню входит Карл.

— Что это такое? — спрашивает он, заметив банку.

— Это? — Скотник в замешательстве, но прежде чем он успевает сказать что-либо вразумительное, Поммер говорит:

— Это зелье для лошадьей ноги, мызный конюх послал Пеэпа передать. У нашего мерина вроде коленный гриб, я как-то сказал конюху, у него такие мази есть…

У Карла загораются глаза:

— Когда ты пойдешь лечить его ногу, возьми и меня с собой… Я тоже хочу посмотреть.

— Это мы проделаем завтра засветло, — отвечает Поммер.

Такой оборот дела совсем не радует его.

— На, возьми, почитай лучше «Олевик», — протягивает он сыну газету, которой была обернута банка.

Сын уходит в комнату. Мужчины смотрят друг на друга, и скотник почесывает за ухом, а у самого на лице такое добровато-мягкое выражение, словно он загадывает загадки или рассказывает про старину. Оба они будто кошки, застигнутые врасплох в кладовке, и Поммер думает: поверил сын или не поверил.

Кообакене открывает дверь и, увидев, что Карл читает при свете лампы, говорит:

— Будь добр, прочти что-нибудь и мне, глупому.

— Это старая газета, прошлогодняя.

— Пусть какая ни есть старая, я и эти новости не слышал. Кому у нас читать-то, у снохи времени нет, Арнольд работает, его и вилами не заставишь читать. Элиас, правда, читает, когда он дома… Газету получаем, а читать некому…