Поммера снедает забота о столах. На помощь волости рассчитывать не приходится, она и так будто дышит на ладан, даже кирпича не может прикупить, чего уж говорить о столах и прочем. Ааду Парксепп обещает отдать оставшиеся от стройки жилого дома обрезки досок, но их хватит лишь на две-три парты.

Но чем больше беда, тем ближе спасение. Когда Поммер и Арнольд сбивают на дворе Парксеппа первую длинную скамейку, во двор въезжает старый Кообакене с возом досок. Помещик велел управляющему подарить волости воз досок, это его помощь погоревшей школе. Скотник только удивляется, в его черно-белой картине мира того гляди начнется путаница. В ней никак не может уместиться то, что барон, заклятый враг просвещения и эстонского народа, помогает волости споспешествовать образованию. Пеэп заговаривает об этом и с Поммером, но тот лишь бурчит в ответ что-то неопределенное; нет у него времени мудрствовать, работы много.

Арнольд строгает доски рубанком, учитель сбивает скамьи. Старая горница Парксеппа так и светится, в ней пахнет свежим деревом, смолой, новизной.

Нет доски и кафедры. Кафедру заменяет старый обеденный стол о трех ножках, который отдал Ааду, а вместо стула простой табурет.

С доскою дело сложнее. Поммер нашел для себя маленькую ученическую доску и собирается пользоваться ею до тех пор, пока не съездит в Тарту, чтобы сделать там необходимые покупки. Поездку лучше всего было бы устроить в санную пору. Судя по многим приметам, ожидать недолго, в этом году должна прийти ранняя зима.

На сей раз школьный год начинается в совсем новых, непривычных условиях. Поначалу в школе нет ни одного звонка. Поммер просит старую хозяйку Парксеппа, чтобы она стучала в угловое окно, когда заканчивается урок. Все же возникает много несуразицы и неточностей, так как частенько старуха вообще забывает о школе, иногда же дремлет в задней комнате или лежит хворая.

Все кончается тем, что Поммер приносит из дома свои стенные часы, которые Мария привезла летом из Тарту в подарок, и однажды утром вешает их на стене. Им самим часы не нужны, они все равно встают рано, по крику петуха и другим приметам, к тому же утром в бане холодно как в волчьей норе.

Колокольчик с дуги дарит школе Якоб Патсманн. Возможно, этим подношеньем новый отец волости хочет показать, что ему вовсе не безразлична судьба школы.

Беззвучный, неподвижный осенний вечер. Из хлева с фонарем и ведром в руках появляется Кристина. В это время Поммер ходит глядеть за печью в риге. Справедливость… — гудит у него в голове. Он пробовал быть справедливым — каждый день, в любом деле. Кто может его упрекнуть? И все же он неспокоен. Справедливость — как горячая картошина, которую перекидывают из руки в руку, пока она не остынет.

Разве не Давиду позволил Иегова иметь одного отпрыска, который будет властвовать как царь и творить на земле право и справедливость. Его, Поммера, отпрыск в городе, пройдет осень, наступит зима, и когда она закончится, Карла увенчают венцом мужчины, который сможет, как его наследник, сделать много полезного.

Если, конечно, он сумеет, захочет, выдержит.

Для него станет домом родным и пожизненным венцом это чернеющее в сумерках призрачное строенье, которое Поммер все же не смог подвести под стропила. Кирпич кончился, навалилась другая работа, в школе начались занятия.

И еще — Анна… Он ожидал, что дочь построит свою жизнь по тем заветам, которые он ей преподал. Он надеялся втайне, что из Анны, как и из Карла, получится учитель. Не прекрасно ли было бы, если бы и дочь, и сын продолжали его труды, что из того, если школьных учителей — женщин еще нет.

Это уже не справедливость, это тщеславие.

Слова о справедливости — как раствор известки и песка; но где же кирпичи, камни? Справедливость говорит лишь о стремлении одного человека. Он хотел закрыть трактир, но Краавмейстер не захотел, старшине нравилось сидеть на господской половине, слушать похвалы и восторженные крики. Это его справедливость, но разве можно довольствоваться ею?

Когда Поммер возвращается из риги, ощущая в носу приятный запах хлеба, который сушится на жердях, в темноте отворяются серые шлюзы небес и тихо, медленно, украдкой начинают опускаться белые хлопья.

Поммер останавливается на дворе и долго смотрит на темное небо. Он ни о чем не думает и не взвешивает про себя какую-либо мысль. Им овладевает большой, глубокий покой, будто он сам — частица этой осенней природы, земли, поля и леса, что летит в темноте с востока на запад и медленно облачается в мягкую нежно-белую хламиду.

Все становится белым — недостроенная школа, яблони, ульи, крыша конюшни, рига и эта странная постройка, в которой он живет, — наполовину подвал, наполовину баня.

Человек стоит в этот поздний час один на один с чем-то бесконечным и светлым, у которого нет имени, и вдыхает далекую умиротворяющую тоску по другим мирам, где властвуют красота и совершенство.

Ночь поздней осени распахнула свою грудь. Началась пора, которая волнует учителя как открытая им чистая тетрадь, в которой нет еще ни единого росчерка или знака и которая таит в себе лишь тайну чистоты.

И Поммер не может не сказать Кристине, что пойдет проведать детей в Парксеппа.

Он идет через пастбище, между опавших ольх. Ольхи голые и мрачные, их еще не покрыл снег. Поммер идет по тропе, поворачивает через змеящийся ручей на поле Парксеппа. Здесь он каждый день ходит в школу и обратно.

Поммер радостен и спокоен. На стерне он хватает с земли пригоршню снега и слепляет комок.

Поодаль виднеются постройки хутора Парксеппа, тихие и таинственные в темноте. Только в окне задней комнаты нового дома горит свет, там еще не спят. Школьная комната темна, дети уже улеглись.

Заливается лаем пес и выбегает за ограду к идущему на поле. Поммер тихо кличет его, и дворняжка затихает, виляет хвостом и скачет вокруг учителя.

Учитель прокрадывается к окну кладовки — слушает, спят ли дети. Но в ту же минуту распахивается дверь из кухни нового дома и черный коренастый мужчина выходит во двор. Это Ааду, который идет еще раз проведать лошадей. Теперь уж учителю не подобает таиться, как вору, он выходит из тени и говорит:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! — отвечает Ааду.

— До чего хороша погода, свежий снег… Пришел поглядеть, как тут дети. Спят уже или рассказывают про нечистую силу.

Ааду пристально смотрит в сторону школы.

— Так уж и спят! Я недавно ходил приструнить их. Знай себе хохочут…

Оба прислушиваются. Все тихо. Наверняка дети слышат — кто еще не спит, — что говорят о них. И теперь они все засыпают, ведь мужчины на дворе берегут их сон, и в окнах снежная белизна.

Спустя несколько дней Поммер получает письмо из города. Почерк знакомый, письмо от Марии.

Анна будто бы стреляла в себя из револьвера, и сейчас она в университетской хирургической клинике на Тооме. Пусть отец и мама как можно скорее приедут ее навестить. Мария жалуется и сетует еще много строк подряд, но суть дела ясна.

Поммер бледнеет и оторопело смотрит в одну точку. Проходит время.

И вот крошечная надежда тянет его снова взять письмо, прочитать еще раз; пытаясь проникнуть в смысл слов, он берет очки, протирает стекла, хотя они и без того чистые.

Его вдруг охватывает растерянность. Что дочь его такая чувствительная, он не мог и предположить. Все-то она принимала близко к сердцу, это верно… Но чтобы сразу же и стреляться, когда отец отверг сватовство… Поммер вздыхает, он не понимает свою младшую дочь. Что же он должен был делать, если Кульпсон и вправду произвел на него впечатление человека легкомысленного. Из него не выйдет настоящего мужа, а тем более семьянина.

Мария, правда, пишет, что Анна в больнице, но как же обстоит все на самом деле?… Поммер сидит на краю постели. Одно ясно — все так, как есть, ничего не поделаешь, надо мириться со всем, что преподносит судьба.

Супротив смерти не пойдешь; но когда она крадется рядом, будь тверд. Как вероучитель Лютер в Вормском соборе.