— Если б все люди на свете были такими, как вы, Шаронов, — сказал Иван, — то моя позиция непременно изменилась бы. Но, на наше счастье, таких… — он на мгновение остановился, подбирая слово, и не нашёл подходящего, — таких немного.

— Все люди такие, — почему-то печально заметил Шаронов.

— Об этом я уже сам буду судить. А вы можете не заходить к нам.

— Хорошо, — сказал Шаронов, — я не настаиваю, но уверен, что в конце концов вы возьмёте деньги.

— Будьте здоровы! — сказал Железняк.

— Всего лучшего, — пожелал на прощание Шаронов, не отваживаясь подать Железняку руку.

Они вышли в коридор, где стояла Марина, ожидая конца разговора, и Шаронов повторил:

— Так я, с вашего позволения, как-нибудь зайду?

— Напрасный труд! Запри дверь, Марина, — ответил Иван и пошёл в кухню.

В коридоре остались Марина и Шаронов.

— Вы напоминаете мне полураскрытый бутон, который скоро превратится в чудесную розу, — высокопарно сказал директор ателье, складывая на груди короткие руки и словно молясь на Марину.

— Вы пришли сюда, чтобы сказать мне это?

— Нет. Я предложил вашему брату три тысячи за обмен квартиры. Они бы очень вам пригодились в это тяжёлое для вашей семьи время.

— И не мечтайте!

— Но поймите же меня — это неразумно. Я глубоко уважаю мужество вашего брата. Не всякий бы взялся содержать и воспитывать целую семью… Но это же странно… в конце концов семья ваша всё равно рассыплется…

— А вот и не рассыплется. Мы Железняки, поняли вы? Железняки!

— Но Железнякам сейчас приходится подтягивать пояски? Ваша красота может померкнуть.

— Это не ваша печаль, — резко сказала Марина.

— Я зайду через некоторое время, — ответил Шаронов.

Он направился к дверям и ещё раз остановился на пороге, взглянул на Марину, потом осторожно опустил руку в карман, пошуршал там какими-то бумажками, вытащил сложенную вчетверо сторублёвку и протянул Марине:

— Возьмите.

— Что это такое?

— Сто рублей. Взаймы. Они вам пригодятся в это тяжёлое время.

Кровь бросилась Марине в лицо. От гнева и возмущения она не могла вымолвить ни слова. В золотистокарих глазах вдруг промелькнул такой огонь ненависти, что Матвей Шаронов невольно попятился к двери. Ему показалось, что этот хорошенький котёнок сейчас выцарапает ему глаза. И чтобы как-нибудь уладить дело, он повторил:

— Это же от чистого сердца. Взаймы.

Марина хотела что-то сказать и не смогла. Тяжёлый, твёрдый ком стоял у неё в горле.

— Взаймы! — оправдывался Шаронов. Он в глубине души далее обиделся: ведь он и в самом деле совершенно искренне хотел помочь.

Марина сделала два шага вперёд, директор ателье замахал на неё руками и быстро выскочил за дверь. Дверь грохнула как пушечный выстрел. На площадке Шаронов остановился, испуганно оглянулся, покачал головой.

— Ну и темперамент! — сказал он.

Ещё раз взглянул на дверь и медленно пошёл вниз.

Кирилла, когда он пришёл с Иваном к Железнякам, дети встретили приветливо, но насторожённо. Они уже много слышали о нём, и в их воображении учитель брата выглядел здоровенным парнем, грубым и самовлюблённым.

А тут в комнату вошёл высокий двадцатилетний юноша с очень приятным открытым лицом и тонкими усиками, весело со всеми поздоровался, легко поднял и снова поставил на место Андрейку, может быть, только на одно мгновение больше, чем следует, задержался взглядом на лице Марины, крепко и уважительно пожал руку серьёзной Христине и сел на заслуженный диван семейства Железняков. И странное дело, — несмотря на предубеждение, все сразу почувствовали себя с ним просто и непринуждённо, словно Кирилл всегда жил тут.

На столе стояли четыре тарелки: дети, как всегда, ждали к обеду Ивана. Но обед был из картофельного супа и варенной в мундире картошки, и это обеспокоило Марину.

«Ну, будет он рассказывать, как в гости ходил!» — думала девушка, идя на кухню и моргая брату.

Иван, хорошо всё понимая, вышел на кухню, и вскоре Кирилл услыхал его негромкий смех.

— Что это вы там смеялись? — спросил он, когда Железняк вернулся из кухни, ведя за собой встревоженную сестру.

— А это Марина просила тебе передать, что на обед будет картофельный суп и варёная картошка, — весело ответил Иван.

Марина вспыхнула, сердито поглядела на брата.

— Христя. неси ещё одну тарелку, — уже командовал Иван. — Ты понимаешь, — сказал он Кириллу, — мы до получки на мели сидим.

Он, смеясь и ничуть не стесняясь, рассказал о посещении бабки, но на Кирилла эта история произвела неожиданное впечатление.

— Вот стерва баба! — сказал он с потемневшим лицом. — Да из неё не только триста рублей, а душу надо вынуть.

Он сказал это тихо, удивительно спокойно, словно примерялся, как вынет из бабки Анастасии душу.

«Такой и в самом деле может вынуть душу», — подумала Марина, и сердце её замерло — слишком уж много неожиданностей таилось под ослепительной, только чуть-чуть прикрытой золотистыми усиками улыбкой.

Они ели суп, затем картофель, но лицо Кирилла не светлело. Иногда он посматривал на ходики, словно куда-то спешил. Он долго молчал, что-то детально обдумывал, наконец встал из-за стола.

— Благодарю, хозяюшка, — сказал он, обращаясь к Марине, — думал я у вас в гостях подольше посидеть, да, понимаете, одно дело вспомнил.

— Посидите, — солидно предложил Андрейка. Кирилл ему очень понравился.

— Мы уроки учить пойдём в другую комнату, — вставила Христя, которая решила ни за что на свете не отступать от железного распорядка: гости не гости, а уроки должны быть выучены.

— Останьтесь, — любезно предложила Марина.

Кирилл взглянул на неё, улыбнулся: ну и чертёнок!

А золотисто-карие глаза такие, что смотреть страшно…

— Нет, надо идти, — лукаво сощурившись, сказал он, отвечая на свои мысли. — Надо идти. До завтра!

Двери за Сидоренко закрылись. В столовой стало тихо, только было слышно, как под руками дежурной Христи хлюпает вода.

— Боюсь я твоего Сидоренко, — сказала наконец Марина. — Страшно с ним: сидишь рядом и не знаешь, улыбнётся он тебе или ударит. Такой и убить может.

— Нет, он на Героя Советского Союза похож, — безапелляционно заявил Андрейка. — Все герои такие, как он.

Иван, слушая и улыбаясь, поглядывал то на брата, то на сестру.

А в это время Кирилл в тамбуре товарного поезда ехал в Дружковку. Промелькнули налево высокие домны Куйбышевского завода, потом широкий простор кое-где заснеженных полей. Холодный ветер посвистывал в мелодичных, словно на разные тона настроенных телеграфных проводах. В тёмно-синем небе висела луна, похожая на аккуратно отрезанный ломтик лимона. «Таки-так, таки-так», — выстукивали колёса.

Ещё несколько минут езды — и Кирилл спрыгнул на землю.

— Ну подожди же, чёртова баба! — тихо сказал он.

Безошибочно, по запаху, нашёл платформу с каменным углём, захватил полную горсть, потёр лицо и сразу стал похож на гоголевского чёрта. Блестели только белки глаз да зубы.

Потом он не спеша отправился на окраину, где жила бабка Анастасия. Он шёл, и ему очень нравилась эта ночная экспедиция. Было в ней что-то дерзкое, опасное и одновременно благородное. Он должен был наказать подлость, ему хотелось это сделать весело и остроумно, чтобы люди рассказывали потом друг другу, какую штуку выкинул Кирилл Сидоренко.

Он подошёл к маленькому домику. У бабки Анастасии ещё горел свет. Она жила одна, но, чтобы не нарваться на какого-нибудь гостя, Кирилл прислушался у ставен. Потом постучал и сейчас же услыхал старческие шаги.

— Кто там? — послышался тихий голос.

— Откройте, бабушка Анастасия, это я. Это я, Иван Железняк.

— А, это ты, Ваня?!

Задвижка соскочила.

— Что, пальтишко принёс? Я же говорила…

Дверь открылась, и Кирилл вошёл в тихую, тёплую, пропахшую ромашкой комнату бабки Анастасии. Здесь был мягкий, уютный свет. Перед иконой Николая-чудотворца горела лампадка.