— Хватит ложкой болтать, — сказал Иван. — Здравствуй!

Саша не спеша ответил:

— Здравствуй.

Что-то изменилось в последнее время в Сашином лице стало оно серьёзнее, даже постоянной улыбки не видно на губах, и светлый чубчик аккуратно заправлен под кепку. И даже нос. курносый веснушчатый нос, выглядел совсем не так задорно.

— Сидоренко арестовали, — цедя слова сквозь зубы, выговорил Саша.

— Знаю.

— И что ты об этом думаешь?

— Думаю, как ему помочь.

— Вот и я о том же думаю, а придумать ничего не могу, — сказал Бакай. — Сердцем чувствую: ни в чём он не виноват, — но как это доказать? Неточный инструмент — сердце.

— Давай ему характеристику напишем. Производственную характеристику, хорошую, правдивую.

— Характеристику пишут, когда её требуют, а мы с тобой выскочим — над нами только посмеются.

— Тогда, — не сдавался Железняк, — пойдём к следователю прокуратуры, поговорим с ним по-человечески — ведь должен он понимать, кто вор, а кто честный человек.

— Должен, — сказал Бакай. — Ну что ж, пойдём, может, и в самом деле поможем, а то и у меня сердце не на месте. Встретимся после работы и пойдём.

Попасть к следователю прокуратуры было не так-то легко, но настойчивые парни наконец всё-таки оказались в кабинете, где за столом сидел мужчина с редкими, старательно зачёсанными на косой пробор волосами и внимательными глазами.

Не перебивая, он выслушал Бакая и Железняка и сказал:

— Все ваши прекраснодушные высказывания, уважаемые товарищи, основаны на личных чувствах, а моё дело — разбираться в фактах. Если вы хорошенько подумаете, то увидите, что факты говорят не в пользу подследственного Сидоренко. И пожалуйста, не мешайте нам вести следствие — ваши высказывания могут только сбить нас с правильного пути. Всего лучшего! — И, не вставая, не протягивая руки, он опустил глаза на лежавшие перед ним бумаги.

Пришлось уйти ни с чем.

— Что же делать? — спросил Железняк.

Бакай молчал.

В смутном настроении пришёл Иван на другой день на работу. Бригада Половинки собирала очередной двух тысячетонный пресс. Гудок застал его уже около бригадира.

Часа через полтора после начала работы к прессу подошёл инженер из конструкторского бюро, посмотрел, как Железняк монтирует систему смазки, удовлетворённо кивнул головой и сказал:

— Тут будет одно небольшое изменение, товарищ, извините, не знаю вашей фамилии.

— Железняк.

— Будет небольшое, но принципиальное изменение, товарищ Железняк. Вот тут придётся нашей системе выдержать чуть большее напряжение. Я сделал новый расчёт, — смотрите.

Он положил на станок лист бумаги с двумя рядами цифр, словно нанизанных на одну ниточку. На глаза Железняку попался знак синуса, ещё неизвестный ему и непонятный. Изучение тригонометрии должно было начаться в десятом классе.

— Вот, смотрите, — продолжал инженер, — тут у нас может получиться что-то вроде гидравлического удара, а мы должны его избежать. Ясно?

— Ясно, — тихо ответил Иван Железняк, хотя ему ничего не было ясно.

— Так вот, я сделал подсчёт, придётся сменить всю магистраль. Длину медной трубки сами сможете подсчитать?

— Лучше, если вы это сделаете.

Иван покраснел так, что даже затылок стал горячим.

— Ну хорошо, — понимая молодого рабочего, сказа! инженер. — Сейчас я вам всё пришлю. Между прочим, сколько у вас за плечами классов?

— Восемь.

— Ну, видите, до тригонометрии один шаг остался. Снимайте старую магистраль. — И он быстро направился в контору мастера, сел за стол и склонил голову над расчётом.

Инженер вернулся с расчётом, принесли новые медные трубки. Иван быстро заменил магистраль, и через час никто уже не вспоминал об этом случае. Только у самого Железняка осталось сознание, что к огромному количеству забот в его жизни прибавилось ещё одно очень важное и неотложное дело.

Все эти жаркие дни конца августа 1951 года Марина Железняк прожила в напряжённом ожидании. Она прислушивалась к каждому звуку, который раздавался в лесу, возле пионерских палаток, она слушала скрип песка под чужими, незнакомыми шагами. Она часто приходила на пляж, на то место, где встретила Кирилла, и долго лежала под вербами, пересыпая, словно переливая из руки в руку, мелкий белоснежный песок.

Если бы её спросили, почему ей хочется увидеть Кирилла, девушка не сумела бы ответить. Нет, мысль о любви не приходила ей в голову. Она просто должна была увидеть Сидоренко, а он всё не шёл и не шёл.

День проходил за днём, и уже приходили в голову ревнивые мысли, хоть Марина хорошо понимала — ни ждать, ни ревновать она не имеет никакого права.

«Но ведь он сказал: «Приеду!» Обещал приехать! — думала она, лёжа на песке. — Вот эти вербы слышали, я могу их позвать в свидетели. Почему же он не едет? Почему?»

Так в эти дни августа Марина вдруг поняла, что любит Кирилла. Она вспоминала его лицо, последний их разговор, слышала весёлый голос. Она не могла больше оставаться здесь, в этом лесу, ничего не зная о Кирилле. Он должен, должен был приехать, потому что обещал, — ведь ему самому хотелось!..

И всё-таки он не приехал. Почему? Марина доискивалась причин, рисовала в воображении разные ужасы.

И вот наступил последний вечер, когда зажгли прощальный костёр, пели «Картошку» и «Взвейтесь кострами…», вспоминали прошедшее лагерное лето, весёлые экскурсии, походы, беседы и спортивные состязания.

А утром последняя линейка и последний рапорт, и вот уже отряд за отрядом идут к станции железной дороги, а смолистая лесная тишина снова опускается на чёрный круг от вчерашнего костра, на вытоптанные большие квадраты, где стояли белые палатки…

Иван, ожидая приезда сестёр и брата, многое передумал и приготовился к разговору с Андрейкой.

Ещё не ступив на площадку лестницы, он услыхал шум в своей квартире. Широко распахнув дверь, вбежал в коридор и увидел их всех, своих милых пионеров. Какие же они стали красивые, как загорели за лето!

Андрейку просто не узнать. Мальчик вытянулся за два месяца, стал тонкий и гибкий, как стебель, на обожжённом солнцем носу лупится кожа, а глаза блестят весело, смешливо. Ему двенадцатый год, но можно дать все четырнадцать.

Христина очень выросла за лето. Лицо у неё тонкое, строгое, худощавое, и чёрные густые, чуть вкось приподнятые брови кажутся нарисованными. В разговоре она то опускает пушистые чёрные ресницы, то неожиданно поднимает их и тут же снова опускает, словно не хочет показывать тёмный, агатовый блеск своих глаз. Она в том чудесном возрасте, когда девочка превращается в девушку, и сейчас ещё трудно представить, какой она станет через два года.

А Марина за лето откровенно, даже чуть вызывающе расцвела. Ещё весной это была обыкновенная молоденькая девушка, на взгляд Ивана, может чуть красивее некоторых, а сейчас — боже мой, какая стала красавица! Что-то новое появилось в её лице, никогда раньше не виданное. Словно свет горит в глубине глаз. Движения изменились, стали порывистее. И вся она напряжена, как струна. Чего ждёт она, на чью песню откликается? Ничего об этом не знает Иван!

Через несколько минут вся семья сидела за столом. Сёстры и Андрейка соскучились по дому. У каждого было что рассказать.

Ивану тоже хотелось поведать о своих успехах. На этой неделе ему дали пробу на пятый разряд. Было чем похвалиться, но сейчас Иван думал не об этом. Он всё примерялся, как подойти к главному разговору, и никак не мог начать. Так не хотелось видеть хмурым возбуждённое, сияющее Андрейкино лицо…

Обед кончился. Андрейка выскочил из-за стола.

— Спасибо, — сказал он. — Я сейчас к ребятам побегу. Можно?

Он всегда спрашивал Ивана и отказа никогда не получал. Но на этот раз случилось неожиданное.

— Сядь, — сказал старший брат. — Собирайте со стола, девчата, нам всем поговорить надо.

И вдруг весёлое настроение исчезло. Тон старшего брата был непривычным, все сразу это почувствовали.