Он не сказал об этом актрисе, чтобы не омрачать её радости.

— Может быть, зайдёте ко мне? — спросила Эдит, когда они подошли к её дому.

— Охотно, — сказал Болер и тут же испугался поспешности, с какой он принял приглашение.

Но Эдит ничего не заметила. Она провела гостя в свою комнату, где прибавилось несколько новых афиш, и сразу принялась варить кофе.

Когда они уже сидели и разговаривали с чашками в руках, Эдит неожиданно рассмеялась:

— А вы знаете, что про меня пишут в западных газетах?

Болер приблизительно знал. Ничего хорошего там не писали. Зигфрид Горн начал клеветническую кампанию в Берлине, а скоро она перекинулась и в другие города Западной Германии.

— Пишут, будто я продалась большевикам, — продолжала Эдит. — Какие негодяи: «Продалась»! Должна вам сказать, дорогой Болер, что выступления перед рабочими по-настоящему увлекают меня! Не смотрите с таким сомнением: я говорю от чистого сердца.

С лица Болера сбежала улыбка. Он думал о том, что вот он, старый писатель, из-за своей выжидательной политики остался в стороне от настоящей жизни.

— Представляю, что они напишут обо мне теперь! — смеялась Эдит. — «Гибель искусства…» «Насилие над талантом…» Кстати, у нас в театре на днях было партийное собрание, и я сделала доклад о путях развития демократического искусства.

— Что такое?! — Болер почувствовал, как кресло под ним пошатнулось и все кругом куда-то поплыло. Овладев собой, он переспросил: — На партийном собрании? Вы вступили в партию! В какую, если не секрет?

— Какой же тут может быть секрет? — ответила актриса. — Я вступила в Социалистическую единую партию Германии.

Это уже было чересчур! Болер всё мог допустить, но чтобы артистка вступила в партию… А Эдит Гартман смотрела на взволнованное лицо старика, и ей стало жаль его. Она отлично понимала, о чём он сейчас думает. Ведь не так давно и для неё самой даже мысль о вступлении в партию казалась невозможной. И если бы не фрау Соколова, она, наверно, намного позже пришла бы к такому решению.

Эдит вспомнила, как вскоре после первого спектакля Люба рассказывала артистам о Советском Союзе. В разговоре выяснилось, что фрау капитан — член партии, и Эдит Гартман была крайне удивлена. И тогда же произошёл разговор, сыгравший большую роль в её жизни.

— Вот вы спрашиваете, для чего молодым женщинам, да ещё актрисам, вступать в партию, — сказала Люба Соколова. — Я вам могу на это просто ответить. Поглядите кругом, и вы убедитесь: всё хорошее, справедливое, полезное делается по инициативе Социалистической единой партии. Она сейчас является главной движущей силой в создании демократической Германии. У нас партия давно уже стала душой и сердцем всей страны, и где бы человек ни работал, каким бы делом он ни занимался, он всегда ощущает её руководство. Например, мы сейчас боремся за высокоидейное искусство, за художественное мастерство, за социалистический реализм. И кто же, как не коммунистическая партия, руководит этой борьбой? Вы поняли мою мысль?

— Да, — ответила Эдит. — Но социалистический реализм — это для меня что-то чрезвычайно неопределённое.

Люба рассмеялась:

— Ну а пьеса, в которой вы играли? Она тоже кажется вам неопределённой?

— Что вы! — удивилась Эдит. — Как же можно так говорить!

— Так вот, мы считаем, что эта пьеса и является одним из лучших образцов социалистического реализма в драматургии, — сказала Люба. — Я стремилась работать в театре для того, чтобы создавать такие спектакли, и я не могла остаться в стороне от партии.

Долго размышляла в ту ночь Эдит Гартман. Пример фрау Соколовой очень убедителен. Но, собственно говоря, почему она, Эдит, так волнуется, что не может заснуть? Перед ней вовсе не стоит вопрос — вступать или не вступать в СЕПГ? Она может спать спокойно.

Но мысли её невольно возвращались к этому разговору. Слова Любы о том, что для советских людей партия является душой и совестью народа, глубоко запали в сердце Эдит.

Потом пришёл Эрих Лешнер. Они долго говорили о событиях в деревне, и ей ещё раз пришлось убедиться в правоте Любы Соколовой. Да, СЕПГ стала инициатором самых прогрессивных преобразований в стране.

Эрих первый посоветовал Эдит вступить в партию. А потом ей как-то пришлось говорить об этом с Максом Дальговом, и он просто спросил её, когда она собирается подать заявление.

— Я вижу, как народ идёт за партией, — говорила Эдит, — и не хочу отстать от народа. Я должна быть впереди: ведь я же актриса. Я не хочу уподобиться старому Болеру.

Давно уже ничто не доставляло Максу Дальгову такой радости, как эти слова. Вернувшись домой, он хотел зайти к писателю и обо всём ему рассказать, но потом представил себе неизбежный спор и раздумал.

И вот Болер узнал новость от самой Эдит Гартман. Он пытался доказать ей, что люди искусства не должны вмешиваться в политическую борьбу, что самое драгоценное чувство художника — это ощущение полной независимости.

— Приходите к нам в театр, — сказала Эдит вместо ответа. — Вы там давно уже не были. А потом поговорим, погибло ли искусство от того, что я вступила в партию, или нет.

Опять она его учит! Болер встал и, даже не допив кофе, попрощался и ушёл.

Недалеко от Дорнау, в живописной тихой долине, расположен небольшой, но довольно известный в Германии курорт Бад-Раабе. На склонах высоких гор, покрытых густыми сосновыми лесами, прилепились дома и виллы с экзотическими названьями и среди них несколько больших санаториев. В центре городка находится огромный парк, где в стеклянных павильонах бьют из-под земли целебные источники. Летом в Бад-Раабе обычно съезжалось много больных, и маленький городок сразу становился оживлённым.

С тех пор как большие санатории стали достоянием народа, облик курорта резко изменился. Теперь у источников можно было встретить и рабочих, и шахтёров, и заводских служащих.

Вот сюда-то и пришлось выехать на несколько дней майору Соколову, чтобы, по приказу полковника, проверить состояние курорта. Остановился он в санатории Советской Военной Администрации, где его гостеприимно встретил главный врач майор медицинской службы Чередниченко. В тот же день они вместе пошли осматривать городок. Чередниченко рассказывал немало интересного о своей работе в Бад-Раабе.

Значительную часть местного населения составляли врачи, которые в прежнее время были объединены в своеобразный концерн. Эта организация преследовала одну цель — выкачивать из больных как можно больше денег.

Чередниченко и его товарищи решили ознакомиться с методами, применяемыми здешними докторами. Проверив некоторые назначения и диагнозы, они схватились за голову. Всё это имело к медицине мало отношения и скорее смахивало на шарлатанство. Лечение было построено так, чтобы посылать больного от одного врача к другому, причём первый получал от второго установленную часть гонорара.

Такая система прочно укоренилась на курорте. И больные, попавшие в этот конвейер, уже ничего не могли поделать. Машина работала исправно, и врачи клали в карман большие деньги.

Когда Чередниченко и местные власти занялись расследованием этих махинаций, выяснилось, что у половины местных докторов нет даже медицинского образования и вся их практика основана на интуиции, флюидах и прочей чертовщине. Короче говоря, среди лечебного персонала пришлось провести чистку. Запретили практику всем врачам, не имеющим диплома, был уничтожен шарлатанский концерн и организовано лечение на научной основе. Шарлатаны сначала пытались протестовать, но попытки их не увенчались успехом. Тогда они просто уехали из Бад-Раабе и перенесли свою деятельность в западные зоны Германии.

Соколов с большим интересом слушал Чередниченко. Его рассказ ещё раз подтверждал тот факт, что в советской оккупационной зоне не было ни одной области жизни, где бы ни происходила ожесточённая борьба против старых порядков.

— Знаете, — продолжал Чередниченко, — я тут всё присматриваюсь к рабочим, которые впервые в жизни попали на курорт. И как это ни странно, многие из них, пожалуй, стыдятся того, что они простые рабочие. Видно, немцы не научились по-настоящему уважать труд, и пройдёт, наверно, немало времени, прежде чем изменится их психология.