Им нужно было расходиться в разные стороны, но Саня сказала:

— Пойдём. Я тебя немного провожу.

— Со мной не случалось, чтобы меня девчата провожали. Лучше уж я тебя до стадиона доведу.

— Пойдём, — просто сказала Саня.

Молча они прошли несколько десятков шагов. Ветер сёк снегом лица. Плохое время для прогулок. Саня остановилась:

— Ты про Кирилла что-нибудь слышал? Знаешь о нём что-нибудь?

— Ничего не знаю.

— И Марина не знает?

— Нет.

— Передачи носит и не знает?

— А ты откуда об этом проведала?

— Ну, этот секрет всей Калиновке известен. — Саня придвинулась ближе, почти вплотную к Железняку и заговорила горячо, словно оправдываясь: — Вот, понимаешь, я ей, Марине, даже завидую. Я и сама хотела пойти в тюрьму… Ведь мы же с Кириллом дружили. И не хватило смелости, испугалась, разговоров побоялась… Я один раз туда поглядеть ездила, Марину видела, даже страшно мне стало… Идёт, губы закусила, глаза в землю, ни на кого не смотрит, а сама гордая, как королева. В жизни я её лица не забуду. Она его любит?

— Не знаю.

— А я знаю. Любит! Наверное, любит. Вот бы мне так полюбить…

— Глупая ты, Санька! — рассердился Железняк. — Придёт время — полюбишь. А Кирилл не виноват, я в этом глубоко уверен.

— Я тоже. Ты вот что, про разговор наш никому не рассказывай… Глупая я, сама себя понять не могу. Я так тебе завидую! Придёшь сейчас, ляжешь и «Мексиканца» будешь читать. Иди!

Они попрощались. Железняк пошёл домой. Саня и её слова всё время не выходили у него из головы.

Когда он пришёл домой, был уже десятый час и Андрейка с Христиной собирались спать. Только Марина ещё сидела у стола над задачником, в техникуме задавали на дом много. Иван ужинал, а взгляд его невольно тянулся к тоненькой книжечке в твёрдой обложке. Видно, есть в ней что-то необычайное, если она так зачитана, если о ней так говорят.

— Хотите послушать, люди? — спросил он, ложась на диван и беря «Мексиканца».

Такое случалось не часто. Андрейка даже пискнул от радости. И спать можно будет попозже лечь, и интересную книжку послушать.

Сёстры примостились на кровати, Иван на диване, Андрейка в ногах у сестёр.

Молодой мексиканский юноша Ривера вошёл в комнату, взял каждого за сердце, и думать о чем-нибудь другом, кроме его судьбы, стало невозможно. Все они мыли вместе с ним полы и делали это для революции, все выходили вместе с ним на ринг против сильного, как буйвол, Дени, ненавидели судью — подлеца и мошенника, бились до последнего вздоха за победу, облегчённо вздыхали, когда судье ничего другого не оставалось, как поднять вверх победоносный кулак Риверы.

— «Революция могла продолжаться», — прочитал Иван последние слова рассказа и умолк. Ему показалось, что все уснули, такая стояла в комнате тишина. Но он увидел три пары карих, чёрных и голубых глаз, широко открытых и подёрнутых слезами. У него самого что-то царапало в горле, и дышать было трудно.

— И я таким, как Ривера, буду! — крикнул Андрейка.

Марина и Христина промолчали. Они не в силах были выразить свои чувства, но тоже хотели сделать что-то большое, героическое.

— А теперь будем спать, — сказал Иван сдавленным голосом. — Поздно!

Они легли, в комнатах стало темно. И сразу к Ивану пришло другое воспоминание. Ривера и Гурьянов в его представлении стали рядом. Ему неудержимо захотелось быть на них похожим, стать таким, чтобы никто и никогда не мог тебя победить.

— Ты спишь? — неожиданно прозвучал в комнате тихий голос Андрейки.

— Нет, не сплю, — отозвался Иван, — всё о Ривере думаю. Очень хочется быть на него похожим.

— И мне тоже, — тихо сказал Андрейка и неожиданно спросил: — Почему на свете так много подлых людей?

Иван помолчал. Он хорошо знал, что после разоблачения бабки Галчихи и всей шайки Андрейка много думает. Такое потрясение не могло пройти бесследно. После разговора в день возвращения из лагеря Андрейки Иван ни словом не напомнил о происшедшем, как будто намеренно давал брату время обо всём подумать, всё до конца осознать. И вот теперь, кажется, опять приходится вернуться к этому разговору.

— Подлых людей? — переспросил Иван. — О ком ты говоришь?

— О ком? Обо всех. Вот и бабка Галчиха, и Митька Кравчук, и судья, который старался засудить Риверу… Разве их мало? Я сам чуть не стал нечестным человеком… Я ведь вижу, ты мне ничего не говоришь, ты не наказал меня, а мне тогда легче было бы… Вот я и думаю, а может, все люди, которые рядом с нами на свете живут, — подлецы и воры?

— Нет, Андрейка, — твёрдо сказал Иван, — хороших людей на свете куда больше, чем подлых. Ты погляди вокруг себя и увидишь, сколько хороших людей рядом с тобой ходит. Но один подлый человек может столько зла сделать, что и сто друзей не исправят, значит, надо обязательно научиться понимать, где подлый, а где хороший человек.

— А как?

Этот вопрос казался Ивану совершенно ясным и не очень трудным. А когда его задал Андрейка, сразу ответить Иван не смог. Но он знал, ответить надо непременно, иначе ещё труднее будет мальчонке разобраться в своих сложных, уже не детских чувствах.

— Это не лёгкая штука, Андрейка, — медленно начал он, — и готового ответа на такой вопрос никто на свете тебе не даст, а вот кое-что посоветовать тебе я могу. Если встретится человек и ты не знаешь, хороший он или подлый, не спеши решать, потому что тут можно здорово ошибиться, а приглядись хорошенько, главное, спроси надёжных друзей. Один человек ошибается часто, а много людей тоже, бывает, ошибаются, но уже значительно реже… И ещё одно: суди о каждом человеке не по тому, что он говорит, а по тому, что делает. Это самое главное.

Иван произносил эти слова для Андрейки, но совершенно ясно понимал, как важны они и для него самого.

И вся сложность жизни необыкновенно отчётливо предстала перед ним и заставила ещё раз почувствовать ответственность за судьбу и душу младшего брата, который лежит сейчас в темноте с открытыми глазами и размышляет о своей жизни.

Они сидели в гостях у Максима Сергеевича, и перед каждым стояла рюмка водки. На тарелках в прозрачном золотом масле лежали серебристые селёдки. От блюда с рассыпчатой отварной картошкой шёл пар. Рядом розовели кружочки варёной колбасы. Нежно-жёлтое масло лежало в виде искусно сделанного цветка. Зелёные солёные огурцы словно просили, чтобы ими захрустели. Старый Половинка принимал дорогого гостя с Уралмаша, и Любовь Максимовна постаралась, чтобы гость, вернувшись домой, вспомнил добрым словом украинских хозяев.

За столом, кроме хозяина с дочерью, сидели трое: Сергей Комаров — уральский гость, Саша Бакай и Иван Железняк. Ужин только что начался, не было выпито ни одной рюмки, и разговор шёл вяло.

Сергей Комаров был когда-то учеником Половинки, лет пять назад его перевели на Уралмаш, а теперь он приехал вместе с целой бригадой проверять выполнение соцобязательств двух заводов и, конечно, не мог не навестить своего старого учителя. Он был ещё молодой, лет двадцати четырёх, очень солидный и серьёзный, говорил медленно, как будто думая над каждым словом. Значок спортсмена первого разряда виднелся на лацкане его хорошо сшитого пиджака, — Ивану очень любопытно было узнать, каким видом спорта занимается гость, но он не решался спросить об этом.

Разговор шёл о свежих красных помидорах, которые вот теперь, в январе месяце появились в калиновских магазинах. Любовь Максимовна намеренно подала их к столу не нарезанными, а целыми, — от тарелки с помидорами трудно было оторвать глаза.

— Чудеса! — говорил Комаров. — Нам бы на Урале ваш опыт перенять!

— Никаких чудес, — спокойно отвечал Половинка, — просто хорошо поставленное подсобное хозяйство Калиневского завода. Можете и сами оборудовать — все секреты передадим.

Он взял помидор, положил на тарелку, разрезал, посолил, поднял рюмку, гости тоже взялись за рюмки.

— Ну, Сергей, — провозгласил хозяин, — спасибо, что не забыл. Твоё здоровье, и дай бог тебе удачи!