Полковник оторвал взгляд от письма и задумался. Да, действительно очень трудно издалека понять всё, что сейчас происходит в Германии. Ведь после окончания войны прошло только полгода. Он ещё раз взглянул на письмо. Значит, входит в его жизнь маленькая девочка Люся? Какая она? Какие у неё глаза? Надо попросить Марию прислать фотографию.

Потом он представил себе, что вот однажды откроется дверь и Мария, родная, ласковая, появится вдруг на пороге комнаты.

Тут дверь в самом деле скрипнула, да так неожиданно, что полковник даже вздрогнул.

Ещё не стряхнув с себя очарование мечты, он почти с надеждой посмотрел туда, в затемнённую часть комнаты, но, как оказалось, лишь для того, чтобы разглядеть там вечно дымящуюся трубку и седеющие усы майора Савченко.

Чайка невольно улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Он любил беседовать со спокойным, всегда рассудительным майором, о храбрости которого рассказывали легенды. Полковник часто слышал эти рассказы и про себя отметил, что Савченко проявлял отвагу именно там, где это было действительно необходимо.

До войны Савченко был механиком одной из крупных машинно-тракторных станций на Днепропетровщине. Сельское хозяйство он знал превосходно, и потому полковник часто обращался к нему за советом. Перед тем как ответить на любой, даже самый пустяковый, вопрос, Савченко обязательно делал две затяжки из маленькой короткой трубочки-носогрейки, которая всегда торчала у него из-под пожелтевших от табака усов.

На вдумчивого и всеми уважаемого майора можно было смело положиться во всяком деле, и, когда в комендатуре создалась партийная организация, майора единогласно избрали парторгом.

Савченко было уже около сорока, но он так и не успел ещё обзавестись семьёй. Исполнял майор свои обязанности необыкновенно точно, настойчиво и аккуратно, хотя никак не мог отделаться от ощущения, будто судьба перенесла его сразу на тридцать лет назад. Безземельные крестьяне, крошечные наделы, чересполосица, а рядом — огромные кулацкие и помещичьи хозяйства… На поле помещика — трактор, а рядом — лошадь и корова, вместе впряжённые в плуг. На одном участке — тонны удобрений, а рядом — истощённая, уже неспособная родить земля.

С каждым днём Савченко всё больше и больше убеждался в том, что проведение в стране перераздела земли привлечёт к созданию демократической Германии миллионы бедных крестьян.

Савченко сел у стола напротив полковника и несколько раз молча пыхнул трубочкой.

— Письмо получили? — начал он.

— Да, — ответил полковник. — Перечитываю в одиночестве…

Они опять немного помолчали, глядя друг на друга. Лицо Савченко просветлело. Казалось, будто он вспомнил что-то очень хорошее. Однако слова его совсем не выражали радости.

— А я вот один на свете, — мягко улыбаясь, сказал он. — Ни жены, ни детей. Но, знаете, одиночества не ощущаю. Нет! Товарищей у меня видимо-невидимо! Писем мне много пишут. И всё зовут в МТС вернуться…

— Ну, с этим, наверно, придётся повременить, — сказал полковник.

— Да, я знаю. Только ведь мечтать никому не запрещено. И вот думаю я часто о том, как вернусь когда-ни-

будь домой, а товарищи спросят: что это, мол, ты так долго там задержался? Тогда я и скажу им: «Заканчивал начатое вами, дорогие товарищи». Вон сколько теперь у нас работы!

Он замолчал, раскурил свою трубку, потом встал, включил верхний свет и подошёл к карте района Дорнау. На ней красным карандашом были отмечены сёла, где уже закончился раздел земли.

— Ведь не пустяк, товарищ полковник! — сказал он, указывая на карту. — Теперь у этих немцев, которые получили землю, никакой силой её не отнимешь.

— Да, — сказал Чайка, — далеко не пустяк! Признаться, майор, я гоже частенько думаю о том дне, когда нам с вами разрешат уехать отсюда. Интересно, какой тогда будет Германия, как будет выглядеть город Дорнау, какими станут здешние жители? — Он вопросительно посмотрел на майора и продолжал: — Вот проведена земельная реформа. От этого первого «удара» уже пошатнулись старые представления о Германии, она уже стала не такой, какой была вчера. Смотрит сама на себя, удивляется и узнать не может. Дальше — расширение полномочий самоуправлений, а затем — создание представительного органа, который объединит и направит усилия всех немцев, стремящихся увидеть свою родину единым демократическим государством.

Перечисляя, полковник энергично загибал на руке пальцы, образуя внушительный кулак. Вдруг все пальцы разом разжались.

— Много ещё у нас впереди работы и в области политики, и в области культуры, и в области народного хозяйства. Зато уж если добьёмся успеха, то это будет означать полное прекращение нашей с вами работы здесь. И вот тогда-то, майор, мы сможем спокойно вернуться в Советский Союз. Вернуться и сказать: «Задание выполнено, товарищи! Раньше была Германия пугалом для всего мира, а мы сделали всё, чтобы она превратилась в подлинно миролюбивую страну, стала залогом мира в Европе». Стоит для этого пожить и потрудиться здесь. Честное слово, стоит!

Полковник всё больше и больше оживлялся, и теперь глаза у него стали совсем молодыми. Казалось, он уже отчётливо видит будущее этой большой страны, с которой у советских людей связано столько всяких дум.

Он посмотрел на Савченко и улыбнулся.

— Что-то мы с вами, майор, сегодня размечтались, сказал он. — А вы пришли ко мне по делу или просто потолковать? — спросил он по-дружески.

— Дела неотложного у меня нет, — сказал Савченко, — и зашёл я к вам просто поговорить о жизни.

На этом их беседа прервалась, потому что в кабинет быстро вошёл капитан Соколов.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — задорно сказал он и, не ожидая ответа, продолжал: — Имею честь пригласить вас обоих, товарищи офицеры, в гости. Мы даже представить себе не могли, что способны сделать из обыкновенного офицерского пайка умелые женские руки. Прошу! Хозяйка ждёт.

Соколов был откровенно счастлив. Это чувствовалось в каждом его движении, в каждом слове.

Савченко и Чайка переглянулись. Казалось, что счастье, излучаемое капитаном, коснулось их тоже и заставило зазвучать в душе каждого какую-то ответную радостную струну.

— А галушки будут? — скептически спросил Савченко.

— Теперь всё будет! — уверенно ответил Соколов и они рассмеялись, сами не зная чему.

На шахте «Утренняя заря» шла обычная жизнь. Это была одна из немногих в этом районе шахт, где добывался не бурый, а настоящий каменный уголь.

Как-то осенним днём Альфред Ренике, как обычно, отработал свою смену, и клеть подняла его на поверхность. Вместе с ним вышли из забоя и другие рабочие, чёрные от угольной пыли, только белки глаз и зубы сверкали на их лицах. Ренике вместе со всеми сдал свою лампу, зашёл в душевую, потом переоделся и зашагал домой.

— Глюкауф! — весело приветствовал он свою жену Гертруду.

В небольшой, аккуратно прибранной комнате всё ждало прихода хозяина. Гертруда привычно ответила на приветствие мужа и стала подавать обед, состоявший из сладкого супа и миски картошки.

— Не очень-то роскошно угощаешь ты мужа! — пошутил Ренике.

— Погоди, скоро и этого не будет! — вскипела Гертруда. — Вон в деревнях землю у помещиков забрали и роздали её крестьянам… Кто ж теперь будет кормить Германию? Всех нас ждёт голод…

— Постой, постой! Кто это тебе сказал?

— Об этом давно говорят. Только я не думала, что это так быстро случится.

Она чуть не плакала. Домашним хозяйкам действительно приходилось туго. Гертруде казалось, что земельная реформа неминуемо приведёт страну к бедствиям. Это убеждение появилось у неё после разговоров с соседкой. Кто пустил такой слух среди шахтёрских жён, неизвестно, но Гертруда была обеспокоена.

Альфред не придал большого значения словам жены. Никакого голода земельная реформа, конечно, не вызовет — это ясно. Скорее наоборот. Но его всё это время интересовала другая сторона дела. Ведь если оккупационные власти приступили к проведению земельной реформы, значит, и передача промышленности в руки народа — не пустые разговоры.