— А ко мне зачем пришёл?

— До половины четвёртого ребята всю эту возню закончат, — сказал Половинка. — А у меня просьба — примите машину после работы, во вторую смену.

— Премии хочется?

— И премии, и цеху с планом туго придётся, если не сдадим.

— Это правда. Чёрт с вами, кончайте! Оставлю ребят. Только смотри мне, Половинка, чтоб больше там никаких штучек-мучек не было!

— Хватит с нас и одной, — хмуро ответил бригадир.

— Хорошо, — кончил разговор Гарбузник. — Можешь быть спокоен. Сегодня тридцать первое, конец месяца, всё равно раньше полночи из цеха не уйдёшь… И когда мы с этой штурмовщиной покончим?

— Должно быть, никогда, — сказал Половинка, уходя.

В половине четвёртого ковочная машина стояла уже собранная и готовая к сдаче. Гудок возвестил конец смены, когда бригадир приказал позвать контролёров.

Гарбузник пришёл, наскоро оглядел машину, запустил мотор, несколько минут послушал и исчез.

Ещё никогда не следил так за работой машины Иван. Как хотелось ему, чтобы всё было хорошо, чтобы исчезла эта неприязнь, которая его окружала!

— Наделал делов, а теперь стараешься? — бросил Кирилл, глядя, как Железняк следит за работой гидравлической помпы.

Эти слова слышали несколько рабочих, в том числе и сердитый Хоменко, но сейчас никто на них не откликнулся. Сидоренко это сразу почувствовал, и на сердце у него стало ещё тяжелее.

Гарбузник приходил несколько раз, стоял минуту, другую, прислушивался к каким-то только ему понятным звукам и уходил. Ничего нельзя было прочитать на его лице. Но Половинка знал — машина собрана безупречно, и потому сейчас больше думал не о ней, а о Сидоренко. Что с ним делать?

— Стоп! — наконец скомандовал Гарбузник. — Хорошо.

Ещё несколько минут работы контролёров — и всё. Акт подписан. У Железняка отлегло от сердца.

— Не спешите домой, ребята, поговорить нужно, — сказал негромко бригадир, но услыхали его все.

Сборщики сошлись и сели, кто на скамье, кто на верстаке, кто на станине уже сданной машины. В центре всей группы на скамье сидел бригадир и медленно, словно оценивая каждого, оглядывал своих слесарей.

— Так вот, ребята, — не спеша, думая над каждым словом, заговорил Максим Сергеевич, — получилось у нас одно дело, и через него мы сидим сегодня до ночи в цехе. Вы знаете, о чём я говорю. Кирилл Сидоренко хотел замазать краской трещину в станине, не подумав о том, что может запятнать честь нашей бригады.

— Позвольте сказать! — выкрикнул Кирилл.

— Подожди, будет и твоё время, — продолжал Половинка. — Я знаю, ты хочешь сказать, что это мелочь. Правильно, мелочь. И заварить такую трещину времени надо немного. Мы это сегодня видели. А честь, если она треснет, ничем не заклеишь и не заваришь.

— Позвольте сказать! — Кирилл встал.

— Говори.

— Да разве я хотел что-нибудь для себя сделать? — неестественно высоким голосом даже не закричал, а завопил Сидоренко. — Я же для бригады хотел! План срывался! Все так делают. Мы бы завтра всё аккуратно вырубили и заварили, никакой мороки не было бы. А так и бригаду ославили, и меня ославили, а всё через кого? — Он показал на Железняка. — Вот через кого! Я его на слесаря учил, болел за него, как за своего напарника, а он теперь перед начальством выслуживается. Гнать таких из нашей бригады! Гнать!

На Ивана эти слова подействовали, как удар. Он смутился. втянул голову в плечи, словно и вправду был в чём-то виноват. Он не отваживался поднять глаза. Должно быть, вся бригада с осуждением смотрит на него. Может, его даже выгонят? Ну и пускай выгоняют. Работу он всегда найдёт.

— Замолчи ты, дурак, — глухо сказал Хоменко. — Чего ты голосишь, как баба по покойнику? По-человечески говорить не можешь?

Кирилл осёкся. Хоменко, тот самый Степан Хоменко, который больше всего ругал Железняка днём, теперь уже не хотел поддерживать Сидоренко.

— А что бы ты запел, если бы не успели сдать машину, если бы премия собаке под хвост полетела?

— То же самое, — процедил Хоменко. — Я ни за какие деньги, ни за какую премию совести продавать не согласен. А Железняк молодец! Тебя, а не его гнать нужно. Всё!

— Железняк нас выручил, — медленно, как всегда, сказал Торба. — Большой скандал мог бы получиться для всех.

— Да ведь вырубили и заварили бы завтра! — снова крикнул Сидоренко. — Что я, несознательный какой, что ли? Что я, первый день на заводе?

— Не кричи, а думай, — сказал Маков.

Кирилл остолбенел. Маков, ласковый и послушный Пётр Маков, который ловит каждое его слово, смотрит ему в рот, и тот сейчас берётся его учить! Да что же это делается на белом свете?

— Ты уж молчи! — в отчаянии крикнул Сидоренко, ударив руками о полы ватника.

— Ты ему рта не затыкай, — тихо, но от этого не менее грозно остановил его бригадир. — Говори, Пётр.

— Тут не только ему, тут нам всем хорошенько подумать надо, — горячо заговорил Маков. — Ведь утром все на Железняка волками смотрели, всем казалось, что он зло бригаде причинил. Стыда бы на весь свет было! А что на это уралмашевцы нам сказали бы? Ты об этом подумал?

Сидоренко не мог сообразить, что произошло. Он ещё и сейчас считал себя целиком правым, больше того — пострадавшим за правду. Ему казалось, что во всём виноват только Железняк, что он «обвёл» всех. Вот плата за добро! А ведь Кирилл учил его, помогал ему изо всех сил. Он искоса взглянул на Железняка. Тот сидел хмурый, сосредоточенный.

— Уралмашевцев ты сюда не приплетай, — уже спокойно, переходя на нормальный тон, ответил Сидоренко. — Можно подумать, что они сами этого не делают.

— Я думаю так, — задумчиво сказал Половинка. — Никакого выговора Сидоренко выносить не будем. Ему и разговор — хорошая наука, а ты, Кирилл, на Железняка не косись, а думай. Ты рабочий, да ещё и хороший рабочий, с тебя ребята пример берут. Ясно? Ничего мы тебе больше не скажем. Сам поймёшь, если захочешь подумать, а не захочешь… упрашивать не будем. Думай и делай выводы.

Половинка не стал объяснять, что будет, если Сидоренко не захочет понять всего сказанного.

— Ну, на сегодня хватит, а когда-нибудь мы ещё об этом деле поговорим, — встал со скамьи бригадир. — Пошли домой, ребята!

И улыбнулся так, как мог улыбаться только он, одновременно и ласково и немного насмешливо.

Они вместе вышли из цеха, и прохладная, влажная апрельская ночь высыпала на них холодные искры звёзд. Кирилл вышел со всеми, потом выругался, плюнул, свернул направо и отправился своей дорогой.

В этот вечер Саня Громенко долго не могла дождаться Кирилла. Всегда с ним так: условились, кажется, точно, но уже идёт девятый час, а он не появляется у Пушкинского парка. Стоять около ворот, где такое множество людей, неудобно, и потому Саня всё время ходит.

Далеко за Красногоркой, за меловым обрывом, уже давно зашло солнце. Блеснул и пропал последний луч, словно тяжёлая растопленная капля чугуна поплыла за горизонт. Стало быстро смеркаться, с востока и севера из широкой степи на соцгород и заводы широким фронтом надвигалась ночь. Вместе с нею в наступление пошёл весенний морозец.

Саня почувствовала, что замерзает, и рассердилась. Она резко повернулась, взглянула на часы — половина десятого, сердито топнула и решительно пошла прочь от Пушкинского парка.

В дверь она постучала громко и настойчиво.

Мать торопливо открыла:

— Ты что барабанишь?

— Полчаса не открываете! — сказала Саня, быстро проходя в комнату.

Мать только плечами пожала и вошла следом за девушкой. Она стала у двери, глядя, как дочка сердито расправляется со всем, что попадается под руку. Это случалось уже не раз, и мать давно научилась понимать Санино настроение.

— Какая-нибудь неудача? — тихо спросила мать, когда бурная деятельность по перекладыванию и рассовыванию вещей немножко утихла.

— У меня? — удивлённо взглянула Саня своими тёмными, почти чёрными глазами. — Какая у меня может быть неудача?