— Что же ты повезёшь?

— Это всё равно, — почувствовав поддержку брата, повеселела Марина, — помидоры да кусок хлеба передам, — разве дело в этом? Главное, чтобы он знал, что есть люди, которые ему верят, которые его любят.

— Любят? — тихо переспросил Иван.

— Да, любят! — не допуская ни тени колебания или сомнения, ответила Марина.

Над Калиновкой загудели гудки. Сначала мелодично и тонко, будто примеряясь, потом набрали силы и призывно понеслись над степями, заводами, лесами.

Иван встал:

— Мне пора.

Он подошёл к сестре, положил руки ей на круглые плечи:

— Ну, счастливо!

Марина улыбнулась смущённо. Брат ободряюще кивнул ей на прощание.

Марина ничего не знала ни о тюрьме, в которой сидит Кирилл, ни о порядке передач. Всё это ещё надо узнать. Значит, не будем терять времени, скорее!

Она быстро положила в сетку несколько помидоров, хлеба, сварила восемь яиц — больше дома не нашлось. «Яблок куплю по дороге», — подумала она и стала одеваться.

Как раз в это время вошла в кухню тёплая, ещё заспанная Христина, удивлённо взглянула на сестру и спросила:

— Куда это ты?

— Понесу передачу.

— Что? Кому?

— Кириллу.

— Ты, комсомолка, понесёшь передачу? В тюрьму?

На лице Христа были и удивление и гнев.

— Да, я, комсомолка, понесу передачу. В тюрьму.

— Ты с ума сошла. Тебя тоже посадят.

— Никто меня не посадит. Я уверена, что он не виноват. Ясно?

— Не могли невиновного посадить.

— Значит, могли!

И, уже не обращая никакого внимания на протесты сестры, Марина вышла из квартиры, сказав:

— Смотри тут за домом, я вернусь к обеду.

Она совсем не была в этом уверена, когда сбежала по лестнице. Идя по парку, она даже остановилась и нерешительно присела на скамью, положив на колени свою передачу. Потом снова встала и пошла к станции, упрекая себя за колебания.

Она знала, где находится тюрьма, которая когда-то была окружной и называлась «Бахмуткой». Надо было проехать на поезде километров двадцать, а там уже спрашивать, куда идти дальше. Кирилл мог быть только там. Конечно, можно было бы зайти в Калиновке в милицию и обо всём расспросить, но от одной этой мысли Марине стало не по себе.

В поезде на неё никто не обращал внимания: едет себе девушка с продуктами в сетке, ничего необычного — тысячи и десятки тысяч девушек ездят на работу в поездах Донбасса. Правда, у этой девушки смущённые, чуть виноватые глаза, и едет она, вероятно, не на работу, но кому какое до этого дело?

Марина сошла с подножки вагона, крепко держа свою сумку. Вместе с ней сошло много людей. Девушка подождала, пока схлынет поток, потом, собрав всё своё мужество и стараясь смотреть, говорить, двигаться совершенно свободно, подошла к милиционеру и спросила, где тюрьма.

Милиционер, молодой высокий парень, взглянув на Марину сверху вниз, на мгновение задержался взглядом на красных помидорах и яблоках в плетёнке, приложил руку к козырьку, улыбнулся и сказал:

— Передачку несёте, гражданочка? Прошу, четыре квартала прямо, два квартала направо, а там сами увидите.

Марина чуть слышно ответила «благодарю», повернулась и пошла, куда показал милиционер. Она шла, глядя прямо перед собой, не обращая внимания на встречных, не замечая ни города, ни домов, только считая кварталы. Ей казалось — весь город знает, что она идёт в тюрьму и несёт передачу. Каждый квартал теперь растягивался на много километров, асфальт тротуаров почему-то стал горячим, вязким, и ступать по нему было трудно.

Она подошла к тюрьме, большому трёхэтажному зданию, обнесённому обыкновенным дощатым забором с колючей проволокой поверху, обвела взглядом зарешечённые окна. За одним из этих окон Кирилл. Тяжко, ой как тяжко ему там за решёткой!

Седая женщина с умным, рано постаревшим лицом прошла мимо, неся такую же, как у Марины, плетёнку с продуктами.

Девушка немного подождала, потом пошла за ней. Пришлось обойти почти целый квартал, и эти сотни метров показались ей самыми длинными.

А над улицей звенел чудесный августовский день, и первые жёлтые листья уже виднелись в зелёных кронах молодых клёнов. Затуманенное прозрачной донецкой мглою солнце плыло в вышине, и было оно нежным и уже по-осеннему нежарким.

Марина шла, не чувствуя ни красоты ласкового дня, ни усталости. Она думала только об одном: чтобы скорее кончился этот мучительный путь, чтобы скорее вернуться домой. По этому пути придётся пройти ещё много раз, — она была к этому готова и не чувствовала ни раскаяния, ни сомнения.

Седая женщина, заметив случайную спутницу, подождала, пока Марина подойдёт, внимательно взглянула на её лицо и сказала:

— Что-то я не видела вас тут раньше. Впервые?

— Впервые, — ответила Марина так, словно уже много лет была знакома с этой женщиной.

— Вы не из Калиновки?

— Да.

— Я тоже. Пойдёмте вместе, вдвоём веселее.

И они пошли рядом. Женщина что-то спрашивала, Марина отвечала неохотно. Разговор не ладился. Какие-то мальчишки, грязные и дерзкие, сидели на кучах битого кирпича. Увидав Марину, они загорланили на всю улицу:

Седая женщина невесело улыбнулась, а Марина сделала вид, что не обратила внимания.

Наконец пришли… В большом, низком, чисто выбеленном подвале около двух широких окон вилась длинная очередь. Женщины стояли друг за другом молча, хмуро, держа в руках передачи.

Седая женщина, её звали Ольгой Михайловной, рассказала Марине, что надо делать. Девушка написала заявление в двух экземплярах, подала дежурному надзирателю. Тот привычно заглянул в книгу, сказал: «Есть такой, можно разрешить», что-то черкнул на заявлении, и через минуту Марина уже стояла вместе со всеми. На лицах женщин она видела все оттенки чувств — от жгучего стыда до отчаяния, от дерзкого цинизма до полного равнодушия. Только одно было общим — выражение тяжкой усталости.

— У вас кто тут? — спросила Ольга Михайловна. — Отец?

— Жених?

Марина мгновение подумала.

— Нет, просто хороший знакомый.

— А у меня муж, — спокойно, как о чём-то обыкновенном, сообщила Ольга Михайловна, — вот уже второй год.

Они снова замолчали. Тихо было в низком светлом подвале, только очередь двигалась мимо окошка, и было слышно, как дежурный пересчитывает передачи. В подвале тепло, почти душно, пахнет хлебом, ещё какой-то едой, селёдкой. Надзиратель перебирает передачи быстро и ловко, ему всё это надоело, он всё давно знает, всякое видел.

Он взял передачу Марины, переложил в тюремную посуду, расписался на одном экземпляре заявления, вернув его девушке, и крикнул кому-то невидимому за стеной: «Заключённому Сидоренко Кириллу», и уже протянул руку к плетёнке другой женщины.

Марина вышла из подвала, а в ушах у неё всё звучало: «Заключённому Сидоренко…», «Заключённому!.» Она сначала хотела подождать Ольгу Михайловну, потом передумала и пошла одна. Несмотря на то что всё произошло быстро и организованно, несмотря на подчёркнутую вежливость надзирателей, на душе осталось гнетущее чувство унижения.

По дороге к вокзалу Марине встретились те же задорные, грязные мальчишки с облупленными носами, и она опять услыхала весёлую песенку:

«Да, носила и носить буду, — сказала себе Марина. — Носила и буду носить!»

А в это время Кирилл, запертый в большой камере вместе с четырнадцатью заключёнными, играл с каким-то стариком в шахматы, слепленные из жёваного хлеба. Несколько заключённых молча следили за игрой. Остальные так же молча ждали, когда начнут разносить обед. Солнце ярко светило в зарешечённое окно, и тень от прутьев решётки перечёркивала стены и пол.