Хоменко понял это, возясь над тяжёлым эксцентриком. Он сказал:

— Ну, Иван, чего ты стушевался? Давай командуй! А то, гляди, ребята ждут.

Железняк неуверенно взглянул на бригадира: не смеётся ли тот? Но даже намёка на насмешку не было в глазах Хоменко.

— Кран давайте! — крикнул сверху пресса Торба. — Что вы там, заснули?

И снова на время обязанности бригадира легли на плечи Железняка. Он выполнял их с удовольствием, только теперь уже не захлёбывался от счастья, а крепко, обеими ногами стоял на земле и покрикивать себе не разрешал. Работа шла уверенно и быстро, и Хоменко уже несколько раз одобрительно кивал головою, слушая Железняка.

Но вот дошло до прокрутки пресса — и снова всё оказалось в руках бригадира. Как это получилось, Иван не успел даже заметить. Просто в какой-то ответственный момент все обратились к Хоменко, и он повёл работу так, словно не было никакого перерыва, словно всё время командовал он один. Железняку теперь это не казалось ни горьким, ни обидным.

Они приготовили пресс для прокрутки, и в это время загудел гудок на обед. В столовой Хоменко намеренно сел рядом с Железняком и, съев свой гуляш с макаронами. сказал:

— Ты не тушуйся, командуй, когда я занят. И не бойся: когда понадобится, я никуда не денусь. Только, когда командуешь, думай, дело приказывай, потому что, если хоть раз ребята над тобой посмеются, никто тебя в другой раз не послушает. Если что трудно, спроси, не конфузься. Если не знаешь и спрашиваешь, тебе простят, а если не знаешь и суёшься приказывать — никогда не простят.

Это была самая длинная речь, какую Иван слышал от молчаливого Степана. Он сообразил, что Хоменко и вся бригада всё время следили за ним, оценивая каждое слово; ему стало неловко и одновременно легко, но он тут же решил отказаться от этой роли.

— Степан Иванович, — сказал он, — поручите кому-нибудь другому это дело. Смешно выглядит: я в бригаде только один четвёртого разряда, всё выше. Пусть кто поопытнее берётся.

— Было бы смешно, так смеялись бы, — ответил Хоменко. — Четвёртый разряд — не беда. Будет у тебя и пятый и седьмой. А мне легче работать, когда такой, как ты, есть в бригаде.

И принялся пить чай, уже не обращая на Ивана никакого внимания.

«Ну, чёрта с два, — думал Иван, подходя к своему рабочему месту, — услышите вы от меня хоть слово! Что угодно, но чтоб смеяться надо мной — не позволю».

Он подозрительно оглядел товарищей, но все, занятые своим делом, были совершенно равнодушны к душевным переживаниям Железняка. Сначала он сдерживался, поглядывая на бригадира, ожидая его распоряжений. Но Хоменко молчал, погружённый в свою работу, и Железняку пришлось браться за дело.

Он вдруг подумал, что началось это совсем не сегодня. Половинка тоже часто поручал ему какую-нибудь работу, но Максим Сергеевич давал такие поручения всем, не выделяя кого-нибудь, и потому было незаметно, кто командует — Железняк или Торба. Хоменко ко всем этим тактическим тонкостям относился безразлично, он просто решил положиться на Железняка, чтобы освободиться от множества организационных дел, и не ошибся.

Но что бы ни делал в этот день Иван, образ Любови Максимовны всё время был с ним, она неотступно стояла рядом, улыбалась ему, словно из зеркала, из блестящих частей пресса, голос её слышался Ивану в каждом шуме машины, — всюду жила Матюшина, она давала ему уверенность в своих силах, делала его руки сильными и ловкими.

Это был счастливый день для всех, не только для Железняка. Пресс сдали до конца смены, и даже у Гарбузника не нашлось никаких замечаний. Кстати, в этот день давали получку, все повеселели, и начальник цеха, обходя пролёты, никого не выругал, что случалось очень редко.

Иван получил порядочную сумму — осенью он и мечтать не мог о такой — и вышел из цеха. Маков оказался рядом.

— Давай встретимся вечерком в садочке? — предложил он.

— Не хочу, — ответил Железняк, прекрасно понимая, что это намёк на выпивку.

— Не выйдет из тебя настоящего сборщика, — махнул рукой Маков и отошёл.

Железняк не обратил внимания на эти слова, он стремился домой, к Любови Максимовне.

Ивану хотелось сделать ей какой-нибудь необычайный подарок, такой, чтобы напоминал о любви, о счастье. Но какой это должен быть подарок?

Цветы! Это, вероятно, единственный подарок, который может сказать о любви сдержанно, нежно, красноречиво. Да, он пойдёт в магазин и купит цветов — пионов, роз и ещё каких-нибудь, самых прекрасных, с неизвестными экзотическими названиями, придёт к Матюшиной, поставит в красный кувшинчик, чтобы они всегда были перед глазами, чтобы пели о любви. А когда эти цветы завянут, он купит другие. И так будет всегда, всегда!

Сплошной поток рабочих за проходной разбивался на сотни ручейков, которые доплывали до столовых, до трамвайных остановок, до соцгорода и там исчезали. В аллее парка, которая вела к дому Железняка, играло множество шумливых ребятишек. По обе стороны аллей росли на клумбах цветы, на них-то и обратил Иван своё внимание. Почему он раньше никогда не приглядывался к ним, не умел оценить скромную красоту маргариток или яркую, небесную голубизну незабудок, не привлекали его и красно-жёлтые циннии, и багряные бархатцы? А сколько в них красоты!

Он ясно представил себе Любовь Максимовну с цветами и ничуть не удивился, увидав её перед собою в аллее. Она шла навстречу с каким-то мужчиной в сапогах и гимнастёрке — Иван где-то его видел раньше, кажется, в управлении Калиновторга. Сейчас этот человек не вызывал у Железняка никаких чувств, он просто не существовал для него. Всё исчезло — парк, шумливая детвора, цветы и кусты, осталось только лицо Любови Максимовны.

— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь шага за три до Матюшиной.

Любовь Максимовна оторвалась от разговора с мужчиной в гимнастёрке, увидела глаза Железняка, словно споткнулась о них, и раздражённо сказала:

— Здравствуй.

Потом она чуть отклонилась в сторону, обошла Ивана, как будто боялась за него зацепиться, и опять начала что-то горячо доказывать своему спутнику. Слышались слова: «накладные», «проценты», «тара»…

Железняк стоял ошеломлённый. Он не мог сообразить, что случилось. Почему она такая? Может, Матюшина не узнала его, может, надо догнать её, ещё раз поздороваться?

Он поглядел ей вслед. Теперь, очевидно, разговор стал ещё горячее. Человек в гимнастёрке размахивал руками… Нет, сейчас, должно быть, лучше не подходить. И нечего сердиться на Любовь Максимовну — она занята, ей не до разговоров с ним. Если бы к нему на работе кто-нибудь подошёл, стал бы он любезно разговаривать? Вечером всё будет по-другому…

Счастье было слишком большим и полным, чтобы его могло что-либо нарушить. Иван ещё раз оглянулся — голубое платье Любови Максимовны уже исчезло за поворотом. Он постоял и пошёл домой.

Дома он умылся, переоделся, поел и пошёл за цветами. Но магазин в разгаре лета, когда сады были полны цветов, мог предложить только похоронные венки из искусственных роз и тюльпанов. Девушка-продавщица ещё показала довольно большую пальму. От всего этого Железняк торопливо отказался:

— Мне цветы нужны, понимаете, цветы…

Девушка понимала. Даже слепой, услыхав его голос, догадался бы, для чего ему нужны цветы…

— Коммунхоз очень плохо нас снабжает, — извиняясь, сказала она, и Железняк вышел из магазина.

Солнце уже клонилось к домам. Нужно было спешить. Иван постоял ещё у магазина, на витрине которого лежал огромный похоронный венок, засмеялся и быстро пошёл к Михаилу Торбе.

Родители Михаила жили на Красногорке с давних времён. Довольно большой дом вмещал целых четыре поколения Торб. Прадед Михаила, девяностолетний старик, бывший матрос, всегда находился в садике — и в дождь и в жару. Только лютый мороз мог загнать его в дом, да и то ненадолго. Сад он развёл необыкновенный. Один сосед Сахно со своими знаменитыми яблоками мог соперничать с садом прадеда. А что касается цветов, то равных им не было не только в Калиновке, но во всём Донбассе.