Пигалица враскачку идет к дому. За ним — лысый. Мы слышим, как они там шумят, бьют посуду, ругаются, а Она все призывает господа.

— Эх, нет партизан, — шепчет Вацис. — Убегут, гады.

— Терпение, Вацис, терпение, — успокаиваю я его.

Они снова вываливаются наружу. Усаживаются за столик. Пьяные, а автоматы держат под рукой.

— Она, лошадь запрягай! Поехали! — приказывает Пигалица.

Она стоит. Растерянная, испуганная.

— Чего вылупилась?! Запрягай!

— Станисловас, лошадь-то моя.

— Твоя?! А где мой дом, а?!

Пигалица хватается за автомат. Она, громко вздыхая, идет к хлеву.

— Стреляй, зараза, стреляй! — свирепеет лысый.

Я лежу и скриплю зубами. Неужели партизаны не подоспеют? Неужели Пигалица убежит, как и Дрейшерис? Ладно еще, что хоть эта самая Она не спешит. Медленно запрягает, еле двигает руками.

— Она, жратвы не забудь положить! — орет Пигалица.

— Давай сами поищем, сами, — мурлычет лысый.

И правда! Оба поднимаются и уходят в избу.

— Вацис, что делать?

— Оставили бы они автоматы, я бы тебе показал, что делать.

Как бы не так! Автоматы они с собой утащили. Без оружия и шагу не ступят.

Наконец лошадь запряжена. Она, причитая, идет в избу.

— Уже? — слышим мы голос Пигалицы.

— О господи, да так, как ты велел.

— Мы не едем. Заночуем. Кончено.

— Ты что, спятил! — возражает лысый.

— Сказал, кончено…

В избе все стихает. Напились так, что идти не могут. Пигалица — он всегда так. Напивается до бесчувствия.

— Вацис, все в порядке. Видишь, как получилось.

— Нечего нам тут больше валяться.

— Нет, погоди.

— Ну, как знаешь.

Мы лежим и ждем. Время ползет медленно. Мы следим за Оной. Она тащит из избы все, что попадает под руку, и прячет по углам. Однако и награбил же Пигалица добра! Она выносит чемодан за чемоданом.

— Тоже хороша, — замечает Вацис.

— Жадина. Все «господи» да «господи», а сама гляди-ка.

Время идет. Начинает накрапывать дождик. Теплые капли падают на листья вишни, на зреющие ягоды. Мокрые вишни блестят, так и манят попробовать. Я срываю пару вишенок. Они приятно кислят. Протягиваю ягоды Вацису. Он отказывается.

— Эй, гляди, Йеронимас! — шепчет вдруг он.

Вижу, все вижу. Наш план провалился. Во двор Пигалицы входит цепочка немцев. Сколько их? Двое, четверо, шестеро. Двое остаются во дворе, остальные входят в избу. Вишни мешают мне наблюдать. Может, поближе подползти? Нет, надо бежать, надо предупредить партизан.

— Вацис, побежали!

— Быстрей!

Тем временем в избе раздаются выстрелы. Мы замираем на месте. Из избы выходят немцы. Выстраиваются и, печатая шаг, уходят. Где же Пигалица, где лысый? Что тут происходит? И тут я догадываюсь, я узнаю…

— Вацис, это же партизаны…

Вацис удивленно глядит на меня.

— Вон тот высокий — доктор. Рядом с ним Антанас.

Вацис прищуривается, смотрит.

— Ладно, но зачем они переодевались?

— Господи, господи! Немцы Станисловаса убили! — из избы с воплем выскакивает Она.

— Вот оно что! Стало быть, Пигалицу сами немцы порешили. Чисто сработано.

Мы встаем и уходим из вишневого садика, осыпанного зреющими ягодами, омытого живительным дождем.

Лес содрогается и стонет. Кряхтят речные склоны. На том берегу наши, советские войска, а здесь, на нашем берегу, засели немцы. Они поливают реку пулеметным и минометным огнем и не дают нашим переправиться. Бои идут третьи сутки. Из деревни все ушли. Мы тоже наспех уложили в ящики самые ценные вещи и зарыли их в землю. Избу заперли на замок, захватили с собой еды, постель и — в лес. Мы устроились в убежище, которое когда-то вырыли с Вацисом. Правда, там тесно, но сестренки Вациса и Оля там отлично размещаются. Ночью они укладываются и спят, как ни в чем не бывало.

Июньские ночи коротки. Тепло. Только под утро пробирает свежесть. Мы разводим огонь, готовим себе еду. Мне такая жизнь нравится. Вацису — не поймешь, то ли да, то ли нет. Мама молчит. А Вацис просто места себе не находит. Как только начинают грохотать орудия, он сам не свой.

— Сожгут избу, все разнесут… По миру пустят…

— Выживем, все будет, — утешает его мама.

— Лучше уж совсем не жить.

— Как тебе не стыдно. Ведь за рекой наши.

За рекой наши.

За рекой. Это верно. Но зло берет, когда видишь, как немцы точно зубами вцепились именно в наш кусок берега.

— Как быть? — слоняясь среди деревьев, не унимается Вацис. — Где же партизаны? А мы что — забрались в лес и сидим, как в капкане.

О партизанах думаю и я. И правда, можно было бы ведь ударить по немцам с тыла. Я говорю это маме.

— Партизаны не спят, не сомневайся.

Я и сам знаю, но до чего же тоскливо ждать. Из леса нам выходить нельзя. Вокруг немцы. Добежишь до опушки — и вся дорога. В полях окопы, на солнце блестят солдатские каски. Ступишь шаг неосторожно — уложат на месте. Пули так и свистят всюду. И все равно мы с Вацисом не можем усидеть.

Мы стоим на просеке. Отлично виден большой кусок неба. Наши потчуют немцев минами. Немцы отвечают тем же. Мины проносятся над вершинами деревьев и, сердито шипя, где-то разрываются. Лес вторит взрывам и стонет, дрожит, вздыхает. Прилетают самолеты. Два наших — отчетливо видны звезды — и один немецкий, с черным крестом. Самолет с крестом начинает дымиться. Дымный хвост увеличивается, темнеет.

— Падает! — кричу я.

Самолет круто валится вниз, и вот мы уже слышим взрыв.

— Вот это дело, — говорит Вацис.

— Ура…а…а!.. — разносится по лесу.

Мы прислушиваемся. Минометный и пулеметный огонь перекрывает мощное «ура». Удалось ли нашим прорваться? Переправятся ли они через реку?

Атака отбита. Бой утихает. Раздаются лишь одиночные выстрелы.

— Прорвались?

— Нет, — угрюмо отвечает Вацис. — Крепко держатся, гады…

К ночи стрельба совсем стихает. Только время от времени взметнется вверх ракета и упадет, описав в небе полукруг. Вдали гудят машины. У нас в лесу этот гул еле слышен. Зато отлично слыхать, как заливаются соловьи в кустах над ручьем.

Наши малыши спят в убежище. Мы тоже дремлем, сидя на земле и упираясь спинами в сосновые стволы. Со мной рядом сидит Вацис, за ним — его мать, напротив — моя мама. Поодаль расположились другие жители нашей деревни. Наспех вырыты землянки. Тут же и скотина. Похоже на цыганский табор. А соловьям, кажется, ни до чего дела нет. Так и заливаются, так и заходятся.

— Вацис, слышишь?

— Что? — Вацис поднимает голову.

— Да соловьи же.

— Шут гороховый.

Я смотрю на своего друга. Да, он сильно переменился. И не только он один. Мне вот тоже мама все время говорит: «Ты совсем не смеешься, Йеронимас. А был такой смешливый». Да, был, но тогда был отец и не было войны… Не было…

— Привет!

Должно быть, партизаны иначе не умеют. Всегда они возникают неожиданно и как раз тогда, когда меньше всего надеешься их увидать. Мы растерянно моргаем, а рядом с нами уже стоят доктор и партизан Антанас. Но почему они так и не сняли немецкие мундиры? Хотя не в этом дело, а в том, что партизаны тут, в самом логове врага. Значит, все будет в порядке, значит, всыплют фашистам.

Партизаны здороваются со всеми. Доктор узнает Вациса. О, он никогда не забудет, как было у насыпи. Доктор так и говорит матери Вациса, благодарит. Потом он начинает смотреть по сторонам. А что разглядишь ночью? Всюду одни тени, клочья темноты.

— Где же Оля, Казис?

Мама отводит доктора к нашей землянке. Доктор светит фонариком. Дети спят. В убежище тепло, и они знай спят себе.

— В лесу надежнее, чем в деревне, — говорит доктор. — Немцы леса, как огня, боятся. Не сунутся. Думаю, последнюю ночь вы тут.

Пока доктор смотрит на ребятишек и шепчется с мамой, партизан Антанас спрашивает:

— В деревне есть лодки?

— Немцы отобрали, — отвечает Вацис! — Но одна есть.

Вацис правду говорит. Мы с ним спрятали отцовскую лодку у насыпи, в самой чаще ивняка.