— Вацис, ну еще хотя бы пять штук.

— Нет. Оружие нужно.

Мы делим листовки на две части. Я прячу свою часть под холщовую рубаху, за пазуху. Приводим в порядок наше убежище и выбираемся наружу.

Небо розовеет. На берегу мельничного ручья цветет черемуха. Ветки так и гнутся под тяжестью цветов. В воздухе стоит крепкий аромат. Майский день принимает нас в свои объятия и постепенно согревает. А на востоке все не смолкает гул. Гул этот вселяет радость и надежду. Мы оба идем по улице и не прячемся, даже усадьбу Дрейшериса не обходим стороной. Что за беда, если встретимся с оккупантом? С приближением фронта Дрейшерис изменился. Не суется в чужие дворы, здороваться стал с людьми. Видать, и Густасу он велел вести себя осторожнее, не лезть, куда не следует. Ясно, что песенка оккупантов спета. Мы хозяева, нам принадлежит деревенская улица. Чего же нам бояться?

Когда мы проходим мимо дома Дрейшериса, я шучу, размахиваю руками, громко разговариваю. Вацис идет молча, но тоже улыбается. Он доволен.

— Привет, ребята!

Мы поворачиваемся. Во дворе стоит Густас. Это он с нами поздоровался. Я смотрю на него. Густас как Густас — в коричневой форме, с «монтекристо». И все-таки уже не тот. Какой-то пришибленный, робкий.

— Гутен таг! — говорю я усмехаясь.

Вацис косится на меня. Сердится, значит. По двору проходит мать Густаса, толстуха Мальвина.

— Зови друзей в дом, — говорит она сыну.

Ну, этого уж мы никак не ожидали. «Друзей в дом!» С каких это пор мы стали друзьями?

— Йе-йе, заходите, — зовет Густас, направляясь к нам.

Вацис дергает меня за рукав. Мы поворачиваемся и идем прочь.

— Йе, «монтекристо» дам, постреляем! — кричит Густас.

Вацис сразу останавливается. Я смотрю на него и вздрагиваю.

— Давай, — говорит он и направляется к Густасу.

— Йе, тут шесть патронов. Стреляйте.

«А Густас? Как с Густасом? — мелькает у меня в голове. — Значит, и его убил бы».

Я бросаюсь между ними.

— Уходи, пошел отсюда! — ору я на Густаса.

— Йе, йе, я же ничего не делаю.

— Пошел!

Густас пятится. Уходит к себе во двор. Закрывает калитку.

— Йе, немцы отшвырнут русских. Йе-е, — вякает он.

Вацис стоит, сощурив глаза. Плотно сжав губы. Я силком волоку его дальше. Слышу, как колотится мое сердце. Что он задумал? Ясное дело…

— Дурак, — бросает мне Вацис и поворачивает к своему дому.

Пусть говорит, пусть думает что угодно. Пусть я дурак. Зато хорошо, очень хорошо, что Вацис не взял у Густаса «монтекристо».

Дома меня встречают другие неожиданности. Только вхожу в избу, как ловлю на себе мамин взгляд. Она чем-то взволнована, обрадована.

— Йеронимас, у меня для тебя радостная весть, — говорит мама и идет ко мне.

«Что-нибудь об отце», — первое, что приходит мне в голову.

— Наши перешли границу Литвы. Приближаются к Вильнюсу.

— Вот почему так здорово грохочет, — отвечаю я.

Мама останавливается, обнимает меня и говорит:

— Вот вернется отец… Вернется, и тогда…

Мама все крепче прижимает меня к себе. Я обмираю. Я слышу, отчетливо слышу, как хрустят под рубашкой листовки. Слышит и мама.

— Что у тебя там, Йеронимас?

Конечно, маме можно показать без всякого страха, но мне не хочется выдавать нашу тайну.

— Ничего.

Мамины пальцы пробегают по моей груди. Бумага сама выдает…

— Покажи-ка.

Я стою, опустив руки. Мама сама расстегивает на мне рубашку и достает листовки. Читает.

— Где взял?

Я молчу. Мама не отрывает от меня глаз.

— Ты должен мне сказать.

— Ну, мы сами…

— Кто это «мы»?

— Не скажу.

— Та, что Пигалица показывал, тоже была ваша?

— Наша.

Мама снова обнимает меня. Ерошит волосы, шепчет:

— Кто бы мог подумать. Совсем еще дети…

— Нет, мама, мы уже не дети. Сегодня ночью понесем, расклеим. Пусть люди читают.

Мама на минутку задумывается. Потом вдруг встает и выходит в сени. Возвращается. В руках у нее пачка бумаги.

— Йеронимас, тогда и эти.

Я хватаю стопку листовок. Они пахнут краской. Пробегаю глазами одну из них.

«Товарищи! Граждане и гражданки! Близится час освобождения. Коричневая гадина уползает в свое логово…» Я читаю затаив дыхание. Не все доходит до меня. В конце листовки стоит: «Коммунистическая партия Литвы».

— Мама, откуда у тебя это?

— А теперь я тебе не скажу.

Ладно, ладно… Все равно узнаю. Вот встретимся с доктором и обо всем поговорим начистоту. Долго таиться нет смысла. А пока? А пока — скорей бы вечер. Тогда мы с Вацисом отправимся на задание!

Я сижу под Большой Липой. Конец мая — ночь короткая. Тихо шелестят клейкие листочки. Я сижу и смотрю на восточную сторону неба. Там полыхают зарницы, там гудят самолеты, там фронт. Близко, совсем близко…

Я жду людей из Ламанкского бора.

Возле меня стоит корзинка. В ней рыба. Румяные, поджаристые линьки. Под вечер я проверил вентери. Едва втащил их в лодку. В горловине каждого вентеря барахтались крупные, с пральный валек, лини. Ну и прыгали они у меня в лодке! Колотили хвостами по воде, прямо пену взбивали. Мама не могла нарадоваться моему улову. Я тоже был доволен. «Умеешь линя поймать в вентерь — значит, ты настоящий рыбак», — так говорил отец. Что бы он сказал, если бы увидал моих линей?..

Я запрокидываю голову. Слышен гул. Он нарастает, усиливается и разносится по всему небу. Летит множество самолетов. С южной стороны в небе повисают ракеты. Они ослепительно яркие. Раздаются взрывы бомб. Я знаю, что в той стороне есть мост через реку. Наши хотят его взорвать, чтобы немцы не сумели отступить. Через полчаса взрывы прекращаются, гул удаляется…

Я жду партизан из Ламанкского бора.

Когда мама сказала, что зажарит всю рыбу, я не сообразил зачем. Ведь мы всегда продаем рыбу. Себе оставляем только то, что можем съесть. А это кому же?

— Отнесешь нашим, — сказала мама, многозначительно поводя глазами в сторону Оли с Казюкасом. Мол, не хочется при них объяснять. Но мне и так объяснять не надо. От радости я чуть не запрыгал. Значит, я пойду к партизанам. Понесу им гостинец. Мама мне доверяет. Ура! Но тут же я нахмуриваюсь.

— Где же их искать?

— Под Большой Липой.

— Они будут ждать?

Мама кивает головой. Я ничего не понимаю. Откуда партизаны знают, что я приду, кто им сообщил? Ну, конечно, мама. Но ведь и она на этой неделе никуда не уходила. А когда ходила? Ночью, в прошлую среду. А перед этим? Тоже в среду… А сегодня какой день?.. Среда. Все ясно…

Послышались шаги. Я вскакиваю. Нет, только померещилось. Никто не приходит к липе. Позади тянется потемневший бор, где-то лают собаки. Я снова усаживаюсь. А вдруг не придут?..

Рыбу мы чистили все вместе. Даже Оля. Казис смело схватил рыбину и принялся скоблить чешую. Оле не повезло. Дотронувшись до большого линя, она вскрикнула:

— Я боюсь, он скользкий и шевелится.

Казис так и зашелся от смеха.

— Олечка, высунь язык, тогда не страшно будет, — и тыкал рыбкой в девочку, пугал ее.

Мы отправили ребятишек играть на улицу. Теперь нам с мамой можно было толком поговорить. Неужели я только рыбу потащу? Должно быть, есть дело и поважнее. Не успел я рта раскрыть, как в избу вошли двое странно одетых людей. Немцы не немцы, полицаи не полицаи, солдаты не солдаты. Мундиры без пуговиц, в грязи. Сами босиком. Мы со страхом уставились на них. Оба молодые. Без оружия. Кто они?

— Гитлер капут, — сказал один.

Это ясно, но им-то чего надо?

— Мамаша, есть, — один из них кое-как выговорил это по-литовски.

Мама вскочила с места, вытерла руки. Нарезала хлеба, сала.

— Ешьте.

Незнакомцы жадно ели. Что она делает? Ведь это же немцы, фашисты.

— Гитлер капут, война капут, все капут, — бормотал один.

Оказывается, они удрали с фронта и теперь тайно пробираются домой. Тот, что кое-как объяснялся по-литовски, был родом из Восточной Пруссии. Я неприязненно глядел на немцев. Несколько лет назад они шли на восток, засучив рукава, презирая всех вокруг, а теперь, видите ли, «капут». Мама еще хлеба им дала, еще посоветовала в кустах переждать пока стемнеет — мол, в деревне живет фашист Дрейшерис. Когда немцы ушли, я не выдержал: