— Выше, выше поднимай! — покрикивает на сына Пранайтис. — Не видишь: по земле волочится?

Костукас высоко поднимает руки, но тяжелая сеть оттягивает их книзу и сама постепенно сползает.

— Костас, ты что — весла захотел?

Костукас старается изо всех сил, но его пронзительные глазенки начинают гореть от обиды и злости против отца.

— Испортишь парня, Казис, — вмешивается Юшка. — Давай я помогу.

Но Костукас не подпускает Юшку. Дрожащими руками он тянет кверху сеть, а на лице его выступают мелкие капельки. Может, с сети накапало? Или пот? Нет, Костукас плачет… Беззвучно, без всхлипываний — просто по лицу катятся слезы…

Мы оставляем Пранайтисов на берегу и плывем к нам.

— Такой живой парнишка был, а теперь не узнать — доконали беднягу, — говорит про Костукаса Юшка.

Отец хмурится. Не нравятся ему Юшкины речи. Заметив это, Юшка переводит разговор на другое.

— Мутная вода пошла. Надо, Юозас, вентерь ставить.

— Что вентери… Вот бы невод!

— А ты что думаешь делать с этим?

— Покупать придется. Все выложу, что заработали, а невод куплю новый, — решительно произносит отец.

— Известное дело… А я уже рыбачить не стану, Юозас. Знаешь, нездоровится что-то…

Я смотрю на Юшку. Он все еще не оправился с весны. Здорово состарился наш Юшка, сгорбился, руки поднимает с трудом, а когда ходит — шаркает ногами.

— Рыбачить не стану, а сложа руки сидеть тоже не приходится. Буду сети вязать, клумпы строгать, только не откажи в пристанище, Юозас.

— Да что ты, Мотеюс, еще потянешь сети. Кто знает, может, еще и избу построишь? — утешает Юшку отец.

— Не будет этого. Легко развести огонь у сухого пня, а вот ты на голом поле попробуй! Сам знаешь — после половодья остался как стою. Конечно, с голоду не помру — я же привык: в одной руке ложка, в другой — воздух. Эх, не утешай ты меня, Юозас, все-то я знаю… Пранайтис верно говорил: не будет из меня рыбака. Отняла силы кормилица наша, высосала…

Проходит еще несколько дней. В школе уже звенит звонок, а я сижу дома. Попроситься у отца не решаюсь, а сам он ни словом не обмолвился. Зато я без конца пристаю к матери, а она все свое твердит:

— Спросись у отца.

Наконец я не выдерживаю. Однажды рано утром я решительно подхожу к отцу.

— Сегодня в школу пойду.

Отец не удивляется и не набрасывается на меня с бранью. Он садится на табурет, морщит лоб и задумывается.

— Погоди, Йонас, еще денек-два обожди, — говорит он мягким просительным тоном.

Ночью отец с матерью долго шепчутся. Утром они уходят в город. Я знал, что они собирались покупать новую сеть. Однако возвращаются оба с пустыми руками. Денег не хватило. Отец целый вечер ходит сам не свой. То постоит в углу, то вздохнет и выскочит во двор, а меня будто и вовсе не замечает.

— Обувайся, Йонас, в сапоги, ватник надевай, — неожиданно велит он, появляясь в избе. — Темная ночь выдается, попробуем с волокушей порыбачить.

Я одеваюсь, стараясь не смотреть по сторонам. Мать подает еду, но тоже не глядит на меня. Как нарочно, Юшка куда-то исчез. Где же он?

— Бери веревки и ступай на берег, — отец встает из-за стола, почти не притронувшись к еде.

Я закидываю на плечо веревки и выхожу к реке. Отец уже уложил в лодку волокушу. Смеркается, река окутана туманом, сыро, неуютно. Сквозь темные тучи изредка проглядывают последние лучи уходящего солнца и снова прячутся. Перед нами течет мутная река. С жалобным криком улетает на юг стая растерянных птиц.

Осень… Опять осень.

МОЙ ОТЕЦ — ПАРТИЗАН

Когда в деревне снова появился Густас, я твердо решил больше не ждать и начать борьбу. Густас — это сынок фашиста и оккупанта, Дрейшериса-хромого. А Дрейшерис — потомок крестоносцев, «псов-рыцарей». С давних времен жили Дрейшерисы в нашей деревне. Перед самой войной Дрейшерис объявил себя чистокровным немцем и уехал в Германию. Когда фашисты захватили Советскую Литву, однажды, летом сорок третьего года, он снова явился в нашу небольшую деревеньку, притулившуюся у реки. Вернулся он не просто так. Отхватил себе лучшие земли, луга, несколько десятков гектаров леса и возомнил себя большим барином.

Через несколько дней после их приезда я столкнулся с Густасом. Он был в коричневой униформе, сбоку у него болтался огромный нож, и важный он был, точно сам Гитлер. Густас гордо вышагивал по деревне. Я стоял у наших ворот. Густас глянул на меня и уже было прошел мимо, но вдруг остановился и буркнул:

— Гутен таг!

Я чуть было не расхохотался. Уж больно смешно он выглядел, этот Густас. Разжирел, точно боров. Зад его нависал над короткими ногами, распирая штаны, а на выпяченном животе красовался ремень с большой пряжкой с орлом посередке. Жирный затылок вываливался из воротника.

— Настоящий мешок с отрубями, — отметил я вслух.

— Гутен таг! — заливаясь краской, точно индюк, повторил Густас.

— А по-литовски что — позабыл уже? — спокойно осведомился я. — Я твоей тарабарщины не понимаю.

— Йе! Ты всегда был ерш колючий, — он перешел на литовский. — Теперь тут Германия, и ты должен будешь разговаривать так, как мы захотим.

Ого, и далеко же метит Густас! Германия… Я вспомнил, как мы, деревенские ребята, несколько лет назад играли в войну. Мы чертили на песке большущий круг, делили его на несколько частей. Каждая часть — какое-нибудь государство. Густас всегда бывал «Германией». Он захватывал самую большую часть круга и еще норовил отобрать «земли» у других ребят. Ему всегда было мало. Возникали споры, а часто и драки. Мы сговаривались и поколачивали Густаса или выбрасывали его из игры — на том все и кончалось. А теперь Густас почуял свою силу. И все-таки со мной он лучше бы не шутил…

— Вижу, позабыл ты, чем мой кулак пахнет, — спокойно ответил я и притворил калитку.

— Йе! В Германии меня маршировать выучили! Да я тебя одним тычком сковырну! — выкрикнул Густас.

Меня разобрала злость.

— Спрячь свой нож и катись отсюда! — строго приказал я ему и повернулся, чтобы уходить.

— Ага, ага! А у меня скоро будет «монтекристо», — забормотал Густас и стал пятиться. Я решил с ним не связываться. Пусть катится своей дорогой, свиной пузырь. Только Густас ведь не может уйти без гадостей.

— А все-таки тебя прикончат, ага! Твой отец большевикам служит. Мы уже знаем…

Я вздрогнул. Кулаки сами собой крепко сжались. Неужели они знают?.. Врет он. Конечно, врет. А если?.. Мысли мои незаметно перенеслись в прошлое. Первые дни войны. По дорогам, по реке устремились на восток фашисты. Едут они, наигрывая на губных гармошках, насвистывая. Дымятся, догорают дома, с опаской выползают из убежищ люди…

Нас троих — маму, меня и младшего братишку Казюкаса — загнали в избу и поставили у стенки. На полу битая посуда, вспоротые подушки. Посреди избы, направив на нас револьвер, стоит Пигалица. Настоящая его фамилия — Шюпайла. Он самогонщик, пьяница и браконьер. Говорит он тонким голосом, да еще присвистывает как-то через нос. За это и прозвали его Пигалицей или Чибисом. В первый же день войны Пигалица нацепил белую повязку и примчался к нам.

— Спрятался большевичок! — присвистывал Пигалица. — По одному перестреляю, как куропаток, если не скажете!

Все мы молчали. Да и что мы могли сказать, когда и в самом деле ничего не знали об отце. Мой отец был председателем апилинкового Совета. В первый день войны он поехал в город посоветоваться с товарищами. К вечеру он не вернулся. Тем временем деревню и заняли фашисты.

— Считаю до трех, — назойливо свистел Пигалица и стал наводить револьвер на мать.

— В одной деревне росли, вместе босиком бегали… И чего ты так…