— Я бы им хлеба не давал.

— Не всякий немец фашист, детка, — спокойно отвечала мама. — А эти еще совсем дети. У дезертира трудный путь. Поймают — расстрел. Неужто в беде не помочь человеку…

…Я вздрагиваю. Теперь точно слышно: шаги. Вскакиваю на ноги. Ну да, к липе приближаются двое. Вооруженные. Я узнаю доктора. Иду к нему навстречу.

— Здравствуй, приятель, — приветствует меня доктор. И, оборачиваясь к незнакомцу: — Антанас, это наш Йеронимас, познакомься.

Я здороваюсь, Антанас подает мне руку. Было бы светло, партизаны, конечно, разглядели бы, что я волнуюсь. Волнуюсь и горжусь одновременно. Пусть бы показался сейчас Пигалица. Или Дрейшерис, или эсэсовцы!

Мы усаживаемся под липой. Партизаны держат оружие на коленях. Блестят автоматы.

— Как мама, Казис, Оля? — интересуется доктор.

— Здоровы.

— Что Оля, не шалит, слушается маму?

— Оля хорошая девочка. Маме одна радость от нее.

— Что говорят в деревне?

— Зашевелились. Своих ждут.

— Пигалица бывает?

— Нет.

— Что поделывает тот немец, колонист?

— Дрейшерис притих, как мышь. А к нам сегодня двое немецких солдат заходили. С фронта бегут.

— Чуют конец.

Партизаны встают. Антанас берет корзинку. Я больше не могу молчать.

— Доктор, мы тоже не дремлем.

— Знаем.

Что они такое знают? Ничего. Или кое-что.

— Мы с Вацисом могли бы больше вам помочь. Надо поддерживать связь.

— Надо, надо, Йеронимас. Для начала вам с Вацисом дается задание: как только в деревне объявится Пигалица, сообщите маме. Следите за каждым шагом Дрейшериса. Ни Пигалица, ни Дрейшерис не должны удрать. Настало время расплаты.

Антанас тоже подает голос. Это невысокий, коренастый человек. Голос у него суровый, вроде как у Вациса, когда он в подвале так и чеканил: «Уложил бы». Антанас же говорит: «Да, пора рассчитаться». Меня бросает в дрожь. Я-то знаю, что значит «рассчитаться».

— Вот, Йеронимас, наша газета «Партизанское слово». Передай маме. Она знает, что делать. А теперь — прощай. Поцелуй своих, — говорит доктор.

— Передам, скажу, — засовывая под рубашку «Партизанское слово», возбужденно говорю я.

Через минуту под липой остаюсь я один. Сам не знаю, отчего я так и стою, точно прикованный. Забыл, все позабыл. Про оружие вылетело из головы. Может, догнать? Позвать?.. Партизаны исчезли. Их укрыл Ламанкский бор.

«Пора рассчитаться!» — снова звучат у меня в ушах слова Антанаса. Я поворачиваюсь и пускаюсь домой.

Настало время. Настало… Я несу эту весть своим.

Фашисты улепетывают. По всем дорогам, шоссе, по реке. Без передышки движется на запад поток машин. Нагруженных добром, набитых фашистами. По реке идут пароходы, баржи, даже лодки. Все вниз по течению, все в Германию. Они забиты ранеными.

Я стою на берегу реки и гляжу, как драпают завоеватели. Не таковы они были, когда шли на восток. Я вспоминаю сорок первый! Тогда тоже по реке плыли пароходы, баржи, буксиры. Там сидели, играли на губных гармошках гитлеровские солдаты. Распевали во всю глотку, громко хохотали. Кто-то из них, помню, должно быть, проверяя меткость прицела, дал по берегу несколько очередей. Пули просвистели у нас над головой. Мы бросились на землю. На баржах гоготали солдаты. Они смеялись, пели… Теперь тихо. Солдаты опираются на костыли, подвязав раненые руки, стоят кучками, точно перепуганные овцы. И только моторы буксиров ревут и бороздят речную гладь. Утро сумрачное, солнца нет. Кажется, с неба вот-вот хлынет дождь.

Первая вереница скрывается за поворотом. Появляется вторая, за ней еще и еще… Всех не сосчитать. Некогда. Когда фронт совсем рядом, когда чувствуешь, что вот-вот придут свои, трудно устоять на месте. Ноги сами так и несут по деревне, глаза ловят все новые перемены, уши напряженно вслушиваются. Все домашние дела — по боку. Не до них мне сейчас.

Я покидаю баржи, речку и бегу к Вацису. Мы не должны прозевать Пигалицу. Дрейшерис тоже не должен уйти. Каждый день мы дежурим возле их домов. Однако Дрейшерис, по-видимому, не спешит в «фатерланд». Как назло, не кажет носа и Пигалица. А что, если они уже удрали?

Я останавливаюсь у дома Дрейшериса, точно меня обухом по голове ударили. Что это? Ворота настежь распахнуты, по двору не бегает собака, не звенит цепью, отворены двери амбара… Я вхожу во двор. Дверь избы крест-накрест заколочена досками. «Удрал. Ночью», — соображаю я. Колени подгибаются от слабости. Черт побери. Что я теперь скажу партизанам? Прямо из-под носа удрал, а мы и не почуяли.

Стремглав несусь к Вацису. Нахожу его во дворе. Вацис в дурном настроении. Злится.

— Дрейшерис удрал ночью! — запыхавшись, выкладываю я.

Вацис сердито сплевывает.

— Сопляки мы, а не бойцы. Надули нас.

— Надо было и по ночам караулить.

— Надо было, надо было…

— Чего ты злишься? Виноват я, что ли?

Вацис снова злобно сплевывает.

— А что бы ты ему сделал — с голыми-то руками? Почему ты у партизан оружия не просил?

Заест он меня с этим оружием.

— Разыщи их сам, а тогда и проси, я тебе не мешаю, — огрызаюсь я тоже сердито.

— Называем себя юными партизанами, а ничего путного так и не сделали, — ворчит Вацис.

— Неправда!

Однако некогда нам препираться. Надо действовать. Я мчусь к маме, а Вацис отправляется к дому Пигалицы. Уж этого-то мы не упустим.

И как нарочно! Прямо у самого нашего дома носом к носу сталкиваемся с Пигалицей. Он не один. С ним какой-то лысый. Оба вооружены до зубов. Погоны у Пигалицы с несколькими блестящими полосками. Ишь ты, в чине повысили. Оба немецких прихвостня потные, сапоги у них в пыли. Я уступаю им дорогу. Пигалица злобно косится в мою сторону и уходит. Видно, торопится, некогда остановиться. Но и мы не медлим. Оказывается, мама тоже заметила Пигалицу. Она бежит к партизанам.

Я строго-настрого запрещаю Казису с Олей выходить со двора и мчусь назад, к Вацису. Его я встречаю неподалеку от дома Пигалицы.

— Где они?

— В избе закрылись.

— Надо поближе подобраться.

— Зачем? И так видно.

— Не потому. Вблизи за врагом лучше наблюдать.

Вацис с упреком глядит на меня.

— Тебе все игра. А тут людей убивают…

Чего он пристал ко мне? Ну, чего? Я только хочу подкрасться поближе к дому Пигалицы, спрятаться в вишняке и следить за врагом. Ведь интересно же, чертовски интересно.

— Пошли, Вацис!

— Было бы оружие, тогда другое дело.

Мы залегаем в вишняке, в высокой траве. Прямо напротив крыльца. Вацис утыкается носом в траву, а я гляжу наверх. Ветки густо облеплены вишнями. Ягоды уже розоватые. С той стороны, которая на солнце. Вторая половинка еще зеленая. Вишен так много, что почти не видно листьев.

Проходит полчаса, час… Ждать надоедает. Как-то неспокойно делается. Наконец из избы выходят Пигалица и лысый.

— Тащи все во двор. В избе душно, — приказывает Пигалица.

— К дождю, к дождю, — лепечет родственница Пигалицы, вынося из избы тарелки с закуской, бутылку домашней водки. Ставит все на дощатый столик во дворе. Лысый с Пигалицей расстегивают мундиры. Усаживаются. Выпивают. Вдвоем. Родственница стоит поодаль.

— Выпей-ка, Она, и ты с нами! — внезапно предлагает ей Пигалица. — Выпей со мной. Может, в последний разочек!

— О господи Иисусе, да что ты говоришь, Станисловас!

— Не лебези. Все равно не оставлю хозяйство. Все сожгу.

Пигалица хмелеет. Лысый хихикает и пьет.

— Сожги, все спали, — поддакивает он. — Не оставляй монголам.

Пигалица встает, достает из кармана спички и направляется к избе.

— О господи, святая Мария! — вскрикивает Она.

Лысый оттаскивает Пигалицу и усаживает на прежнее место.

— Пей, не дури. Успеется.

Они снова наливают.

— Оружие где?! — вдруг рявкает Пигалица. — Она, тащи автоматы! Пощелкаем.

— О господи боже, боязно как-то.

— Дуреха! Автомат — он роднее брата. Покрутил — и валятся все, точно снопы…