«Болтай, сколько хочешь, а я в ледяную воду не стану руки окунать», — думаю я, засовывая руки в рукава ватника.

Лодка скользит по течению ровно и только изредка вздрагивает, дергается, когда сеть задевает за какую-нибудь мелкую корягу. Я чувствую, как меня укачивает. Голова так и падает на грудь… В глазах мелькают светящиеся круги, дрожат огни буйков, и я скольжу, падаю вниз…

— Йонас! Да чтоб ты пропал! Греби давай. Не видишь, что ли, течение сеть заваливает! — кричит Юшка.

Я открываю глаза и вначале ничего не соображаю. По привычке хватаю весла и поворачиваю лодку.

— Правее бери, правее! Ослеп, что ли? Ведь с моего, а не с твоего конца вперед занесло!

Я стараюсь изо всех сил, но теперь не так-то легко выправить. Сна как не бывало, я тружусь покряхтывая.

— То-то, вот это дело, — подгоняет меня Юшка и радостно бормочет: — Подумать только, пошла рыбка-то… Ага, и налим затесался… Это уж к зиме, Йонас, к самой зимушке…

Наконец сеть в лодке. Присев над ней, мы руками нашариваем добычу. Юшка без труда находит запутавшуюся в сети рыбу, а мне не везет. Осторожно ощупываю сеть и всякий раз вздрагиваю, когда под рукой вскидывается щука или бьет хвостом рыбец. Юшка недоволен, что я так вожусь.

— Мелкую ты прямо через ячейки тащи. А то до утра прокопаешься.

Так, конечно, удобнее. Ухватив рыбку за голову, я выдираю ее из сети прямо через ячейку, так, что та скрипит. Если рыба не пролезает, я потихоньку освобождаю ячейку, и рыба на воле. Вдруг пальцы попадают во что-то липкое, длинное, я вскрикиваю и дрожу всем телом.

— Орешь, как будто тебя режут, — засмеялся Юшка. — Что там у тебя?

— Не знаю, рыба какая-то…

Юшка подползает ко мне и водит руками по дну лодки.

— Налим! — весело выкрикивает он. — Ну и здоровенный, гад, а? — держа обеими руками скользкого налима, Юшка относит его на нос. — Напугался? — спрашивает он, возвращаясь на свое место.

Я молчу, будто не слыхал вопроса.

— Птенец ты, — похлопывает он меня рукой по шапке. — Раз такие дела, гони лодку к шалашу. Сам выберу рыбу.

Вдоль берега, где течение не такое сильное, я гребу к рыбакам. Когда лодка ударяется носом в береговой песок, я первым выскакиваю и несусь к огню.

Юшка не ошибался, когда говорил, что рыба появляется к зиме. Уже которые сутки задувает северный ветер. Ветер-то не сильный, но пробирает насквозь, дерет лицо, уши, несет в глаза водяную пыль, а по реке гонит волны. Днем по низкому небу иногда скользнет солнце, но оно почти не греет. Ночью всходит полная луна и заливает бледным светом поля. Порой набегает одинокая тучка и осыпает землю снежной крупой.

Чтобы не упустить ни одного заброса, мы рыбачим и днем и ночью. У шалаша сутки напролет горит костер. Рыбаки сейчас почти не переговариваются, словно языки отнялись. Заспанные, продрогшие, злющие, они роняют слово только тогда, когда надо подогнать очередь. Никто не ходит в деревню обедать или ужинать. Женщины-рыбачки приносят еду в мисках, обвязанных платками, прямо к лодкам. Рыбаки торопливо едят похлебку, дожевывают хлеб, беспокойно поглядывая на реку. Все надеются, что она, кормилица щедрая, не замерзнет еще неделю-две, даст заработать на зиму.

Только принимается светать, из деревни начинают приходить женщины за рыбой. Моя мама всегда ходит вместе с Пранайтене. Рядом с высокой мамой мелкая Пранайтене едва поспевает. Зато поднять она может куда больше моей матери. Страшно смотреть, как Пранайтис, наложив огромную корзину рыбы, взваливает ее жене на плечи. Пранайтене, робкая, как голавль, боится перечить мужу. Под тяжестью своей ноши она так и сгибается, пошатывается, но, крепко вцепившись руками в корзину, не выпускает ее и бегом устремляется вперед. Саженей за десять слышно, как хлюпает в корзинах рыба, кряхтят женщины, цепочкой двигаясь в сторону города.

У нашей семьи дела идут на лад. Отец, правда, еще полеживает, но мы с Юшкой неплохо зарабатываем. Мама продает рыбу и приносит нам белого хлеба, осыпанного тмином, а иногда и ливерной колбасы. Она даже обещала на скопленные деньги купить не только ботинки, но и сапоги — высокие, как у всех рыбаков. Кончится ловля, и я пойду в школу. То-то будет дело! В сапогах буду разгуливать, как большой!

Расхрабрившись, я решаюсь поделиться своими мыслями с Юшкой.

— Нехорошо это, Йонас. Где же это видано — сапоги на каждый день? — привязывая к сети оторвавшийся поплавок, говорит Юшка. — Хорошую обувку беречь надобно, хранить. Скажем, есть у меня сапоги. Чистенькие, гладенькие, хоть бери и целуй. Ну, а сколько им лет, как ты думаешь? Не знаешь? То-то же, два десятка исполнилось. Сапоги — для больших праздников, а в будни можно и в клумпах бегать. На то их и придумали люди.

Вечно этот Юшка что-нибудь чудное скажет. Разве не лучше было бы ему в сапогах рыбачить? Разве не хмурится он, когда, вынимая из воды сеть, мочит ноги? А когда сушит у костра онучи, вечно ворчит, что клумпы всюду хороши, только не на рыбалке.

«Эх, Юшка, вот будут у меня сапоги, — стану их носить, как хочу», — думаю я про себя, вылезая из лодки.

Пока Юшка укладывает сеть, я чищу рыбца, которого оставил в кармане ватника, натыкаю его на палочку и пеку на костре. Рыбка постепенно краснеет, как листья граба, тронутые морозом, а от крепкого запаха у меня слюнки текут. Мороз усиливается, нажимает… Солнце проваливается куда-то далеко в пепельное небо, и лучи его не в силах пробиться к земле. Все в природе замерло. Голые деревья застыли, скорченные, угрюмые, и лишь на низких ивах ветер еще ерошит оставшиеся редкие листья. Их шороху вторит тихий скрип забредшей по колено в воду осоки. По реке, взметая искры из трубы, пыхтя, отправляется к зимнему причалу пароход. Набегающие волны подкидывают стоящие на месте лодки, обламывают тонкую ледяную кромку, которую мороз уже успел выложить вдоль берега.

— Если сутки еще удастся порыбачить — и на том спасибо! Чего доброго, ночью шуга пойдет, — приседая возле огня, произносит Юшка. — Ну-ка, что тут у тебя?

Я разламываю пополам моего рыбца. Себе оставляю хвост, а Юшке отдаю голову. Он вытаскивает горбушку хлеба, соль. Обгладывая рыбью голову, Юшка причмокивает, что-то высасывая из костей.

— Голова — она самая вкусная, — смакует он, выплевывая обсосанные косточки.

К нам подходит Пранайтис. С минуту он угрюмо глядит на нас, потом сплевывает, приседает на корточки и скручивает цигарку.

— Говорю, Казис, скоро лодки на берег вытащим, — замечает ему Юшка.

— Брось ты путать, — отмахивается Пранайтис.

— Чего уж там, сам погляди.

— С голоду подыхать будем, если так рано замерзнет.

— Сущая правда. Тяжелая зима подходит. Может, в леса податься?

— С караваем там тебя ждут, как же! Я полсвета исходил, а все у реки способнее.

— Хорошая у нас река… Только вот, замерзает ведь…

Пранайтис повернулся к реке. Можно было подумать, что он впервые увидал ее — так долго и напряженно он вглядывался в воду. Подбородок его почему-то задрожал.

— Замерзает, — процедил он тихо.

Внезапно разговор прервал сердитый голос:

— Кому плыть?

Из шалаша выскочил невысокий коренастый человек. Его очередь.

— Я закидываю, — неожиданно заявил, поднимаясь от костра, Пранайтис и направился было к своей лодке.

— Ты что, в своем уме? — схватил его за плечо коренастый.

— Пусти, — взвизгнул, выдираясь, Пранайтис.

— Очнись, Казис, ведь моя очередь! — тормошил его рыбак.

Пранайтис ткнул его кулаком в лоб и тут же схватил за горло.

— Говорю тебе, ершина, моя очередь! — стонал тот.

Рыбаки покатились по земле.

— Эй, вы, очнитесь, очнитесь же! Ступай в мою очередь! — увивался вокруг них Юшка.

Но те уже катались по земле, схватившись, словно лютые враги. Душили друг друга, кусались. Противник Пранайтиса в ярости выхватил нож и ударил раз, потом еще…

— О господи! — вскрикнул Пранайтис, тотчас же обмякнув.

Сбежались рыбаки, стянули с Пранайтиса ватник. Из ран сочилась кровь. Рыбак, ранивший Пранайтиса, дикими глазами смотрел на его исколотую грудь, исполосованную руку. Внезапно, откинув нож, он схватился за голову и взвыл: