Юшка ожил с наступлением весны и решает больше не лежать. В воскресенье утром он встает и собирается взяться за какое-нибудь дело. Опираясь на палку, он прежде всего ковыляет поглядеть на свой двор. Наша сеть висит на сушильных жердях, и у меня есть время, чтобы пойти вместе с Юшкой. Мы останавливаемся на том месте, где раньше была Юшкина изба, и озираемся. Печально выглядит Юшкино хозяйство. Двор весь сметен льдинами, сиреневые кусты поломаны, а местами выдраны с корнем. Но солнце пригревает, и сирень тянется кверху, ветки осыпаны светло-зелеными почками. Значит, будет жить. Юшка опирается на палку и медленно качает седой головой.

— Один фундамент остался. Обидели старика, не пожалели, — потом, немного помолчав: — Река дает, река же и отнимает…

Постояв еще немного, Юшка подводит меня к старому клену.

— Ты только посмотри, Йонас, как глубоко трос впился в ствол! — постукивая палкой по израненному дереву, говорит он. — Вот оно как было… Стою я в своей лодочке вот тут, у клена, держусь за трос, чтоб вода не унесла. Охраняю, стало быть, свою избенку, да где уж там. Только лед поднапер и навалился на домишко, трос натянулся, как струна, да и лопнул. Что потом было, плохо помню. Одно знаю: лед выбил из-под ног у меня лодку, а я в воде. «Вот и все, Мотеюс, пожил свое, и будет», — подумал я. Только нет уж! Схватился за трос и стал сажень за саженью подтягиваться к дереву. Счастье еще, что дерево не захватило. Оно-то меня и выручило. А потом уже и вы нашли полуживого… Значит, не поддался косой. Не берет она меня, шатунья.

Рассказывая, Юшка оживляется. Слушаешь его, и кажется, что он тогда не со смертью боролся, а косяк рыбы поймал.

— Что ж, ежели суждено еще век вековать, не откажусь. Вот сегодня же, Йонас, пойду вниз по реке. Может, избенку свою отыщу, а то и лодку пригоню. А там уж видно будет…

Однако Юшка не уходил на поиски своей избы. Когда мы возвращаемся домой, там уже ждет Нохке. Он уговаривает помочь ему пригнать в город садок с рыбой, обещает хорошо заплатить. Юшка сразу соглашается, ему сейчас деньги позарез нужны. Меня отец отпускать не хочет. Он боится, что не за горами пора запрета на ловлю, а заработали мы пока не бог весть что. Нечего время терять.

— Да ведь, Юзап, я же хорошо плачу! — уговаривает Нохке.

Наконец договариваемся идти сразу после полуночи. Нохке бежит в деревню — закупать рыбу, а мы с Юшкой ложимся.

В назначенный час мы на ногах. У реки нас в беспокойстве ждет Нохке. Он караулит рыбу, даже глаз не сомкнул. Озябший Нохке потирает руки и торопит нас:

— Ай, Юшке, поспеши! Светает скоро.

Юшка привязывает к лодке садок. Он плотно забит рыбой, почти весь уходит под воду. Тяжело, очень даже тяжело тащить такой садок против течения. Мне, конечно, пустяки. Я сижу себе на корме и рулю, чтобы лодка ровно шла. Зато с Юшки и Нохке седьмой пот льет. Они идут берегом, перекинув веревку через плечо. Один конец ее привязан к лодке. Тянут сгорбившись. Так они идут и идут берегом, без всякого отдыха. Конечно, можно и передохнуть, но этот Нохке, хоть и задыхается сам, а рвется только вперед, потому что чем раньше привезешь рыбу в город, тем лучше за нее возьмешь. Свежая, живая рыба — отличный товар.

Темновато, но мне хорошо видно, что Юшке все труднее и труднее идти. После болезни у него не осталось сил.

— Дяденька, можно я пойду берегом?

Юшка молча шагает еще примерно с версту. Потом соглашается.

Теперь по берегу идем мы с Нохке. Сперва я ретиво тяну, как молодой жеребец, впервые поставленный в упряжку. Юшка, заметив это по изменившейся скорости садка, усмиряет меня:

— Не спеши, Йонас, долго так не протянешь.

И правда. Через полчаса я уже чувствую, как врезается в тело веревка, начинают ныть плечи, тяжелеют ноги.

С отчаянным хлопаньем прямо из-под ног вылетает утка.

— Ай, ай! — в ужасе вскрикивает Нохке и останавливается.

Я тоже вздрагиваю, но, заметив, как испугался Нохке, не могу не расхохотаться.

— Я тебе за зубоскальство не плачу, — сердится тот и снова двигается вперед.

По пути я вспоминаю, что тоже всего боялся, когда начинал рыбачить. Теперь я уже обвык, как и все рыбаки. Меня не пугают ни темные ночи, ни таинственные тени, ни большие рыбы, которые попадаются, к сожалению, только в Юшкиных рассказах. Отец говорит, что за это время я не только вырос и возмужал, но и нравом переменился. Плохо только, что вмешиваюсь во все дела.

Неподалеку от города начинает светать. На востоке уже белеет полоска неба. Края облаков розовеют, и оттуда выглядывает солнце. Поднимаем головы и смотрим на город. Высокие башни костелов купаются в солнечных лучах.

Мы останавливаемся на окраине. Отсюда недалеко рыбный рынок. Нохке приоткрывает садок и разглядывает рыбу. Он доволен. Вся рыба живая. Меня оставляют караулить лодку и садок, а Нохке с Юшкой уходят в город.

Солнце встает на синем небе. Река просыпается, блестит, тихо что-то лепечет. Я сижу на корме и гляжу по сторонам. Передо мной город. Интересно, кто живет вон в том доме, где столько окон? Там, должно быть, науки изучают. А может, там ксендзы живут? Поворачиваю голову в сторону. Над рекой повис мост. По нему с шумом проезжают машины, цокают лошадиные копыта. Со стороны города тянет вкусным ароматом пирогов. Еще бы — ведь в городе всего полным-полно. Ведь недаром, когда надо что-нибудь купить, мама говорит: «Пойду в город». Хорошо, по-моему, очень даже хорошо этому Нохке живется в городе…

К лодке возвращается Юшка, Нохке, а с ними еще мальчишка. Одет бедно, заспанный, очень похож на Нохке.

— Борке, садись сюда, на камень. Кричи «папе, папе», если кто-нибудь полезет к рыбе, — велит мальчишке Нохке.

Борке хмурится и морщит нос, будто собирается зареветь.

— А ну быстро, — и Нохке легонько шлепает мальчишку по спине.

Мы с Юшкой свободны. Получаем заработанные деньги и пускаемся вниз по течению домой. Как только мы немного отдаляемся от города, Юшка достает из-за пазухи белый хлеб и нашу любимую ливерную колбасу.

— Клади весла и давай ешь.

Мы едим облизываясь. Довольный Юшка набивает полный рот. Не отстаю и я.

— Он ничего, Нохке, — говорит мой друг. — Видишь, и угостить не пожадничал.

Только лодка останавливается возле дома, как на берег с неводом выходит отец.

— Быстренько ешь, пора на реку.

— Я уже поел. Поспать бы…

— Некогда спать. Скоро запретное время, будешь дрыхнуть сколько влезет.

Я отталкиваюсь веслом, и мы плывем. Я гребу и смотрю на Юшку. Он некоторое время стоит на берегу, глядя на солнце, потом пускается вниз по реке.

Юшка не на шутку решил разыскать свою избенку и челнок.

— Не мешкай, братцы, не мешкай, — возвращаясь после своей очереди, подгоняет остальных рыбаков Пранайтис.

— Только суматоху разводишь. И что учишь, точно малых детей!

— Я бы не только в свою, но и в твою очередь обернулся бы, — огрызается Пранайтис.

— Что ж, попробуй, коли позабыл, как осенью было…

— Тогда мне, а сегодня тебе может достаться, — ворчит Пранайтис.

Спор разгорается. Я смотрю на Костукаса и вижу, что тот прямо дрожит от страха. Костукас знает, что если отец вошел в ярость, его не усмиришь. Если не подерется с кем-нибудь из рыбаков, выместит злобу на нем.

— Да полно вам, — вмешивается в перепалку мой отец. — Места, что ли, не хватает?

— Я-то ничего, да вот ему все мало, — отмахивается рыбак, которого задирал Пранайтис.

А вдруг и правда места мало? Река вошла в свои берега, и все согнали лодки в одно место. Мы снова рыбачим в очередь. Только на берегу нет шалаша и не горит, как бывало осенью, костер. Иногда кто-нибудь из рыбаков разведет огонь, но только затем, чтобы наспех испечь рыбца. Греться тут не заведено. Весенние ночи коротки, не слишком холодны, а главное, рыба крепко идет, и некогда греть руки над огнем. Мало того. Скоро рыбу ловить запретят. Вспоминая об этом, рыбаки приходят в бешенство, начинают злобно коситься друг на друга. А рыба, как назло, так и валит. В такое время можно за несколько дней неплохо заработать, поэтому рыбаки работают остервенело, не разгибаясь. Когда пригоняешь свою лодку в очередь, невольно поддаешься общему настроению. И не вздумай выбиться из ритма. Малейшее промедление вызывает злобу, недовольство. Очередь движется очень быстро. Еще не успела одна лодка достать сеть из воды, как уже другая закидывает. За ней третья, и так без всякой передышки целые сутки подряд.