Я чувствую, что долго не выдержу. Еще никогда сон так не одолевал меня. Ничего, совсем ничегошеньки не хочется: ни есть, ни пить, ни в школу — только спать. Я встаю в лодке, меня шатает. Все вокруг — река, берег, кусты — вертится и летит. Стоит мне сесть, как я тут же клюю носом. Хватило бы смелости — припал бы к отцу, обнял и взмолился: «Папа, спать». Но ведь он и так знает.

Больно горят ладони. От весел у меня сплошные мозоли. Жесткие, в наростах — и совсем свежие, пузыри. А до чего же растрескались мои руки! Вся кисть изрезана, испещрена кровавыми ссадинами. На сгибах пальцев глубокие, до самой кости раны. Перевязывать руки невозможно — ведь рыбак все делает руками — и сеть забрасывает, и тянет, и чинит ее, и вынимает рыбу, и гребет.

После полудня, когда съеден завтрак, мы ненадолго сходимся с Костукасом. Болтаем о том, о сем, показываем друг другу свои руки в ссадинах. Костукас отзывает меня чуть подальше от лодок, за кустарник.

— Вот посмотри, — радостно говорит он.

Осторожно протираю глаза, чтобы лучше видеть. Костукас медленно вынимает руку из кармана ватника. Вскрикивает, морщится. Видно, свежую ссадину задел. Но вот он подносит руку прямо к моим глазам. То ли Костукас не может расправить потрескавшиеся пальцы, то ли глаза у меня от бессонной ночи плохо видят, но вначале я даже не замечаю, что там у него в руке. Только когда покрытая пузырями и ссадинами рука Костукаса оказывается прямо перед моим носом, я начинаю различать на его загрубелой ладошке несколько мелких цветных камешков.

— Ну и что тут смотреть? — удивляюсь я.

— Вот этот, — Костукас тычет закостеневшим указательным пальцем другой руки на камешек с блестками, — я нашел в воде, этот вот зелененький — на берегу, а красный — там, где Юшкина изба стояла. Я их множество насобираю, вот увидишь.

— Да на что они тебе?

Костукас раздосадованно ссыпает камешки в карман.

— На что, на что… Глядеть на них хорошо.

— Костукас, давай поспим, — предлагаю я ему.

— Что ты, боюсь. Отца боюсь.

Костукас поспешно уходит к рыбакам. Я укладываюсь прямо на земле. Подо мной сухая прошлогодняя трава. Легкий ветерок колышет цветущие ветки вербы. Пахнет медом и подсыхающей тиной. Еще миг, и меня нет.

Кто-то толкает меня в бок. Я вскакиваю на ноги. Надо мной стоит отец.

— Нечего на земле спать. Заморозок будет. Вставай, простуду схватишь.

Вот это здорово, что отец не бранит меня, не бьет. Должно быть, я совсем недолго спал.

— Наша очередь прошла. Пранайтис закидывал. Копу рыбца вынул, — усаживаясь в лодку, говорит отец, но злобы в его голосе нет.

— Я и сам не заметил, как уснул.

— Еще чуть-чуть поднажмем, Йонас, потом отоспимся. Я уж и так прикидываю, и этак… Только снова выходит… — отец разводит руками. — Уже, кажется, одну ношу скинули, так нет же, другая наваливается. Сам видишь: одежка вся сгнила, лодку новую надо… Так вот и идет жизнь-то… С одного бока подправишь, другой трещит. Хотел я тебя, Йонас, в люди вывести, ох как хотел. Ну, давай закидывать.

Позабыв о боли в руках, я хватаю весла. Но слишком резко, слишком поспешно схватился я за них. Вскрикиваю и сам не замечаю, как на глазах выступают слезы.

— Смочи ладони-то. Пересохли они у тебя, — советует отец.

Медлить некогда. Я опускаю обе руки в воду. Ладони больше не горят. Но зато, как только принимаюсь грести, лопаются пузыри. Кровоточащие ладони никак не вытереть: отец забрасывает сеть, а я должен тем временем беспрерывно грести. Кровь сочится между пальцами, но я работаю и не чувствую боли, хотя и знаю — скоро она вернется.

Река очищается. Вода становится прозрачной. Луга покрываются густой щеткой зелени. Вдоль болотцев тянутся желтые ковры калужницы. На каждом дереве, в каждом кустике возятся, поют, щебечут невидимые птицы. Вдали прогремел первый раскат грома. Прошел дождь. А вот и сады зацвели.

Наступает май. Месяц радости, жизни, труда. Только не для всех. Рыбаки втаскивают лодки на берег, а сети вешают под навес. У рыбы нерест, ловить ее запрещено. А с чего жить? Каждый ломает голову, как бы найти какой-нибудь заработок. Некоторые уходят сплавлять плоты, кое-кто нанимается грузить на баржи лес для бумажной фабрики, а наиболее отчаянные по ночам тайно рыбачат…

Быстрее других находят себе работу женщины. С корзинами и ножами в руках они рассыпаются по лугам, собирают щавель. За первый щавель в городе хорошо платят. Поэтому те, у кого большие семьи, даже могут прокормиться на одном щавеле.

Мы с матерью тоже собираем щавель. Работа нетрудная, но мужчине не к лицу. Так утверждают Юшка, Пранайтис, мой отец. А мне нравится бродить с матерью по лугам. У самой деревни все обобрано, и мы уходим подальше. Идем, бредем, пока, глядишь, — а перед тобой еще не хоженая полянка. А на ней щавеля — ну, точно его сеяли! Его так много, что даже в воздухе кисловато. Мать наклоняется и ловко правой рукой втыкает нож в траву. Левой подхватывает срезанный щавель и кидает в корзинку. То же проделываю и я. К вечеру наши корзины наполняются зелеными листьями с черешками, красноватыми у краев. Дома мы перебираем щавель, промываем его. Рано утром, еще до восхода солнца, мама, подвесив на коромысло две корзины со щавелем, выходит в город. Иногда ей помогает отец, иногда я. Но чаще всего наша мама сама носит корзины.

Однако через неделю-две щавеля становится много, и цена на него падает. На рынке за него дают так мало, что не стоит и собирать.

Тогда свою изобретательность показывает Юшка.

— С голоду не помрем, — говорит он однажды, возвращаясь с реки. — Осмотрел ямины, каменистые места. Вода спадет, попробуем шнуры закинуть.

Отец одобряет Юшкино решение. Отчего бы не попробовать. Шнуры недорого стоят, а главное, полиция сквозь пальцы смотрит на это.

Целый день мы привязываем крючки к шнурам, подбираем подходящие грузила. В сумерки выходим копать червей. Воздух насыщен сыростью. На траве роса. Без устали турчат ночные птицы, поют лягушки. В небе подрагивают зеленоватые звезды.

— Звездочки хорошую погоду обещают, — шепчет мне на ухо Юшка, когда мы оба останавливаемся на лужайке неподалеку от леса и начинаем озираться по сторонам. Немного помолчав, он спрашивает:

— А ты когда-нибудь копал червей?

— Нет еще.

— Тогда неси фонарь, а мне давай жестянку. Только ступай как можно тише. Ну, пошли.

Мы идем пригнувшись, беззвучно, рядышком и внимательно разглядываем небольшой клочок зеленой травы, освещаемый фонарем.

— Тише ноги ставь, тише. И свети с умом, — подталкивает меня локтем в бок Юшка. Почти в тот же миг он нагибается и подхватывает с земли длинного и жирного ночного червяка. Теперь и я внимательней гляжу себе под ноги. Так вот они как прячутся!

Во влажной земле я вижу множество маленьких норок. Оттуда, высунув голову, а иногда вылезая и до половины, выглядывают, выделяясь на зеленой траве, розовые червяки. Достаточно неосторожно шевельнуть ногой траву, как они в мгновение ока исчезают в своих норках.

Мне все легче различать их. Теперь уже не один Юшка, но и я подбираю с земли червей.

Вскоре мы набираем полную жестянку. Тогда мы выпрямляемся во весь рост. Неподалеку виднеется горбатый валун. Издали кажется, что это кто-то живой лежит там спиной кверху. У этого валуна мы и садимся отдохнуть.

— Ночных червей любят усачи. Иногда и угорь соблазняется, — рассуждает Юшка. — Хвост не берут. Его лучше и не насаживай, а голову — это они никогда не пропустят, сластены. И большие попадаются, очень даже большие…

Юшка вытирает руки полой ватника, потом, подперев голову кулаком, принимается рассказывать:

— В те времена все люди, и леса, и поля, и река-кормилица наша — все графское было. И взбалмошный же был старик, господи помилуй! Чего только ему на ум ни взбредет, бывало… Только не о нем я тебе сегодня рассказывать стану… Был у этого графа такой эконом, по фамилии Пшитульский. Маленький, пузатенький такой. Всех-то он на свете ненавидел и только себя одного почитал, нос задирал. Пшитульский всегда ходил в красном френче, таком алом, вроде как кровь людская, что он проливал. Эконома этого все боялись, как прокаженного. Рассыхались рыбачьи челноки на берегу, мыши сети изгрызали — все боялись рыбачить: как бы эконом не настиг, а то поймает — не пожалеет. Бывало, прискачет вечером, как нечистая сила, лошадь на берегу оставит, а сам — в лодку и шастает всю ночь по реке, вынюхивает, не забрасывает ли кто шнуры или уток не стреляет ли… Однажды сговорились ребята изловить эконома, камень ему на шею навесить да и пустить на дно кверху ногами. Теплой августовской ночью катался эконом Пшитульский по реке, а рыбаки по кустам за ним крались… Ночь-то была светлая, река под луной так и серебрилась. Уже было собирались ребята броситься на Пшитульского, как вдруг случилось такое, что они прямо на месте замерли. Так и увидели все: всплыл у экономовой лодки огромный угорь, с бревно этак величиной. Пшитульский хвать пиштоль и стреляет в угря, а тому хоть бы что. Только обвился хвостом вокруг кормы и перевернул лодку вместе с экономом. Через несколько дней хватился граф своего слуги, да разве скажут ему люди, как было дело? Правда, меж своих шли разговоры, будто Пшитульский самого черта разозлил и тот угрем обернулся да и утащил эконома в пекло. Другие говорили, что это души погубленных им людей угрем обернулись, а по-моему, настоящий то был угорь, и все тут. Попалась на крючок великанская такая рыбина, до лодки спокойно шла, а потом показала себя…