Я вздрогнул. Пока печатал, я, должно быть, и выпачкал нос чернилами. Густас что-то подозревает.
— Мой нос тебе не мешает. А что, отец твой новый забор поставит или так будет?
— Йе! Забор будет заминирован. Увидим, — тянет Густас. И тут же добавляет: — У тебя в носу всякой дряни полно. Отец выяснил, что у нас в лесу кабанов нет. Это были косульи следы.
— Отчего же ты так улепетывал? — я пожимаю плечами.
— Йе, йе, — мычит Густас, но с дороги не сходит.
Я размышляю. Вацис, должно быть, уже вышел из подвала. Густас может и его увидеть. Нечего так долго с оккупантом лясы точить.
— Да не мычи ты, а лучше убирайся с дороги, — говорю я и делаю шаг ему навстречу.
Напрасно я полагаю, что Густас уйдет. Мы сталкиваемся лицом к лицу. Драки не избежать. Я кидаю его на землю и хватаю за правую руку, в которой он держит «монтекристо». Выкручиваю ее. Густас издает вопль, и оружие падает. Ногой я отталкиваю «монтекристо» подальше. Тем временем Густас царапает мне лицо. Я чувствую острую боль. «Задушить гада», — мелькает в голове мысль. В бешенстве хватаю я его за горло. Густас начинает хрипеть. Внезапно я чувствую пинок. Потом еще. В глазах темнеет. Собрав все силы, я вскакиваю. Над нами стоит отец Густаса.
— Вот что, прикончу я тебя, маленький большевик! — кричит он.
— Йе, этого ерша колючего я сам уложу, — вопит Густас и хватает «монтекристо».
— Да убирайся же ты! — набрасывается на сынка Дрейшерис и отнимает у него оружие.
Мне понятно все. На сей раз оккупант удовлетворяется несколькими пинками. Эх, был бы тут мой отец!
Прихрамывая, я иду домой. Я не плачу. Умываюсь, привожу себя в порядок. Дома я стараюсь, чтобы мама не увидела моего исцарапанного лица.
— Мама, а Йеронимас весь в крови, — выдает меня Казюкас.
Мама подходит ближе, берет меня за подбородок, заглядывает в лицо.
— Густас? — спрашивает она.
— Оба. Он и папаша.
— Не связывайся ты с ними, не лезь. Прошу тебя. И так горя хватает.
Я молчу и сжимаю кулаки.
VI
Я просыпаюсь от грохота. Открываю глаза. В избе темно, а за окном хлещет дождь. Молнии полосуют небо, на мгновение освещая избу. Гром гремит прямо над вершинами деревьев и крышами, тут, у нас в деревне. Свистит ветер, окно дрожит от дождя.
От грозы мне не спится. Лежу с открытыми глазами и смотрю, как дождь хлещет в окно. Смотрю и думаю. Я вспоминаю Вациса. Три дня назад я проводил его в соседнее село. Там он будет пасти кулацкое стадо. Вацис ушел в своей куцей одежонке, с мешком за спиной. Не оставил он дома и гитару.
— Знаешь что, я решил ее не продавать, — сказал он. — Вот послушай.
Вацис присел на кочку, взял гитару, тронул струны. Заиграл и запел:
Слух идет, идет с границы,
Скакунов седлайте…
Потом он замолчал и задумался.
— Стадо ляжет, а я… Кто мне запретит? — сказал он и встал. Гитару он нежно прижимал к себе.
Я Вациса понимаю. Тоскливо ему будет одному. Невесело и мне. Кажется, деревня опустела. Но каждое воскресенье я стану ходить к Вацису, и мы будем продолжать нашу борьбу. От Вациса мои мысли перескакивают к отцу. В такую ночь партизаны устраивают диверсии. Они выносливы и не боятся никаких опасностей. Что им гроза, молния, гром?..
Гремит так близко, что кажется, будто угодило прямо в наш дом. Вздрагивает на своей постели мать. Принимается хныкать Казис.
— Спи, сынок, спи, — успокаивает его мама.
Казюкас спит вместе с мамой. Он обхватывает ее за шею, прижимается к ней и довольно посапывает. Казюкас еще мало что соображает. А вообще он ничего парень… Я сплю в отцовской кровати. Она длинная, дубовая. Занимаю я только половину постели. Иногда мне снится отец. Будто он приходит и ложится рядом со мной. Иногда…
Показалось мне или в самом деле кто-то стукнул в окно? Я приподнимаю голову и прислушиваюсь. Наверное, дождь… Но нет, я явственно слышу… Осторожный, робкий стук.
— Мама!
— Слышу, слышу. Кто бы это мог быть?
Сердце у меня так и сжимается. Я же знаю, что именно в такие ночи партизаны навещают своих, приносят новые вести.
— Мама, надо открыть.
Мама встает, одевается. Я тоже.
— Где же мои шлепанцы? — дрожащим голосом спрашивает мама. — Свечу бы…
Внезапно меня охватывает желание признаться во всем: что свечи взял я, что мне они очень нужны, что сам отец и то не стал бы бранить за них.
— А может, это к лучшему, что огня нет? — словно сама с собой советуется мама.
Мы выходим в сени. Человек, стучавший в окно, уже держится за щеколду.
— Кто там? — спрашивает мама.
— Свой. Откройте, свой…
Я так и обмираю. За дверью стоит человек, голос которого мне совершенно не знаком.
— Прямо и не знаю, — упавшим голосом говорит мама.
— Не бойтесь. Я свой, из ваших…
Мама медлит. «Наверное, партизаны прислали», — мелькнула у меня мысль.
— Мама, а вдруг это от отца?
Кто этот человек, мы так и не узнаем ни в сенях, ни в избе.
— Закройте окно, — шепчет человек.
Мама торопливо завешивает окно. Я зажигаю лампу. Она едва тлеет. Керосина почти совсем нет. Фитиль коптит и потрескивает. Но и такой свет позволяет разглядеть незнакомца. Он весь насквозь промок. Шапка надвинута до бровей. С рваного пиджака течет вода. Человек снимает шапку и выжимает воду.
— Узнаешь? — спрашивает он меня. — Вспоминаешь? Рыбу дал, хлеба…
— Мама, это ему мы с Вацисом дали еды. Я же тебе говорил! — вскрикиваю я, узнавая ночного гостя.
— Вон оно что. Раздевайтесь, — спохватывается мама.
— Мне надо идти. Пока ночь, я должен добраться до Ламанкских лесов. Только дороги я не знаю, — говорит человек.
— По такой погоде, — ужасается мама.
— Завтра может быть поздно. Станут искать. Надо уходить немедленно.
По глазам видно, чего хочет человек. В избе воцаряется молчание. Только дождь хлещет за окном, только ветер завывает и гремит гром.
— Я покажу вам дорогу в Ламанку, — говорю я.
— Ой, нет, нет. Я сама, — не соглашается мама.
— Мама, я же все тайные тропки знаю. Даже лисица не тявкнет. Я же, мама…
— Я так и знал, что ваша семья поможет, — обрадованно заговорил человек. — Мои товарищи знали вашего мужа…
— У нас в деревне очень опасно. Каждый шаг на виду, оккупанты так и зыркают, — говорит мама.
«Каждый шаг! — думаю я. — Если бы только мама знала…»
Человек поспешно идет к двери. Я хватаю мешок в углу — от дождя.
— Счастливо, — слышу я мамины слова.
С первого же шага мы попадаем в дождь и темень. Я веду ночного гостя по таким тропинкам, которые почти никто не знает. Ветер и дождь шумят в кронах деревьев, заглушая наши шаги. Я ликую. Вот это вылазка! Что-то скажет Вацис, когда узнает?
Мы добираемся до того места, где мы с Вацисом устроили наше лесное убежище. Я не в силах промолчать.
— В этом лесу тоже есть безопасные места, — говорю я.
— И ты их знаешь? — спрашивает человек.
— Мы с другом устроили здесь тайное убежище.
— А на что оно вам?
— Это только про запас. Тут мы кое-что прячем.
— Что именно?
Я молчу.
— Понятно. Военная тайна.
— Военная. А вы кто будете?
— Я врач.
— Мне это все равно. Подпольщик или партизан?
— Если все благополучно обойдется, допустим, что партизан.
— Я так и думал. А оружие у вас есть?
— Нет.
Я слегка разочарован.
— Как же вы станете от фашистов защищаться?
Человек некоторое время молчит.
— Живым они меня не возьмут. У меня есть яд.
Нет, не таким представлял я себе партизана. Яд… Фашистов бить надо, а не яд глотать. Но как знать, а вдруг и яд иногда выручает. Меня так и подмывает заговорить об отце. А вдруг он что-нибудь знает?
— В этом лесу мы с отцом грибы собирали, — начинаю я.
Человек молчит. Мне немного обидно.
