Дружище… Горько усмехается, невольно повторив присказку Смалюкониса, и потирает рукой глаза: семеро кабанов могли мимо пробежать, а он бы не заметил.

Вечерняя заря пригасла, посерела как-то. Небо низко, на нем мигают редкие звезды — края задернуты туманом, поднимающимся над лугами. Деревня выключила радиоприемники, телевизоры и заснула; только над озером отдыхающие еще поют о любви, о дальних странах и путешествиях. Укромный уголок каждое лето притягивает все больше народу. Красиво у нас, мало таких мест, Смалюконис знал, что выбирал…

Тракимас ерзает в развилине толстой ивы, устраивается удобнее, с двустволкой на коленях вглядывается в чащу. Неужели так ни один и не вылезет на мушку? Ячменное поле манит кабанов, ужас как испакостили кусок, что ближе к лесу. Другие охотники тоже расположились неподалеку, ждут. Часа два уже караулят, и ничего. А ведь, бывает, и… Тракимас вспоминает охотничьи истории, усмехается. Всякая небыль случается; расскажешь кому — не поверит. Рыбаки да охотники — известные вруны… Да вряд ли… Когда дома сидишь — скука, а дай только выйти в поле… У кого из мужчин теперь ружья нет?.. Рассказывают, Сенавайтис тоже как-то выбрался на охоту. Уговорили мужики — бывший народный защитник, покажи, как стреляешь. Пульнул в косулю, ранил. Та падает и встает, кровь струей хлещет на белый снег. «Добей!» — говорят Сенавайтису, а тот мнется, то поднимет ружье, то опустит. Глаза полны слез, как у ребенка. Добить косулю добил, а на охоту больше не пошел. Посмеялись мужики и оставили его в покое. Чудной человек, не поймешь его. И с чего это он сегодня распетушился? Смалюконис не забудет… Он ничего не забывает. Про баню когда еще говорил, вроде между прочим обмолвился, а ведь не забыл, все слово в слово сегодня повторил.

Нет, шиш вам будет баня! Тракимас стискивает в руках ружье. И тут же пальцы разжимаются, глаза закрываются сами. Скажет Смалюконис: «Давайте посмотрим, откуда, он взялся такой, что раньше поделывал?» Ну, пускай их смотрят, пускай копаются в моем прошлом сколько им угодно! Что они там найдут? Я могу спать спокойно… И все-таки… может, ты сам себя не знаешь, может, есть там такое, о чем тебе и не снилось все эти двадцать лет? Докопается, вызовет тебя и спросит: «Вот оно как, Тракимас, ты бандитским связным был?» Эка важность, что тебе тогда было пятнадцать и ты, ни о чем не догадываясь, чистосердечно помог Миндаугасу Крейвенасу, этому молодому лесничему. Ты ведь и сейчас не знаешь, в чем ему помог и кем он был на самом деле, но все равно могут тебе сказать: «Крейвенас был бандитом, а ты — его связным…»

И лезет же в голову всякая чушь… Никогда со мной такого не бывало Я ведь все напрочь забыл. С шестнадцати лет в комсомоле… Что ж, ты уже тогда обманул товарищей, скрыв от них свои связи… А что я мог им сказать? Никто ничего не знал тогда о Миндаугасе Крейвенасе… А может, ты боялся рот раскрыть, хотел побыстрее это свое пятно — если это пятно, конечно, — замалевать. А потом постарался все забыть и забыл. А в колхозе фамилия старика Крейвенаса тебе часто напоминала об  э т о м, но ты отгонял неугодные мысли и не щадил хутор у озера. А может, была причина для гнева? Не осуждай себя напрасно, Тракимас, Крейвенас сам был виноват, он ведь часто дразнил тебя. Помнишь, как ты в первый же год заглянул на хутор Крейвенасов? Ты уже знал кое-что о его обитателях, у бригадира выспросил.

— Как поживаешь, хозяин? — бодро спросил ты, пожимая тугую, словно древесная губка, ладонь Крейвенаса.

— Бьюсь как рыба об лед. — Глаза Крейвенаса неприязненно смотрели на тебя.

— Отделился ты от всех, Крейвенас, отгородился…

— Если хочешь о колхозе потолковать, председатель, то вот жена — колхозница. А я — свободен! — Марчюс гордо произнес это «свободен», даже голову вскинул и руками развел.

— Ну просто орел из тебя, Крейвенас, — посмеялся ты. — Хлоп, хлоп, и полетел. Только ногами в землю врос.

— В землю своего хутора, председатель.

— И я на твоей земле стою.

— Кто на хутор ко мне пришел, тот и гость.

— Не очень-то радушно меня встречаешь, Крейвенас.

Крейвенас огляделся, подозвал жену от хлева:

— Иди, мать, сала нарежь, бутылку поставь… Твоя новая власть пожаловала.

— Не надо так, Крейвенас, — незлобиво сказал ты, ничуть не обидевшись. — Я пришел с тобой потолковать, как с честным человеком…

— С каких это пор я честным стал? — оборвал его Крейвенас.

— Не знаю, как ты с прежними председателями ладил. Мне до этого дела нет. Давай начнем все сначала, Крейвенас. Жена в колхозе работает, а ты — невесть где… Почему? Почему не можете оба, дружно?..

— А за трудодни красивыми словами платить будешь, председатель?

— Не веришь, значит, Крейвенас?

— Теперь уж так, человек ты мой, что у тебя в кармане, в то и верь…

Крейвенас был несгибаем, на каждое твое слово отвечал колкостью.

Разрывался ты в эти дни, бился о толстый лед кулаками и головой, от всех требовал одного — работы! Никаких поблажек ни себе, ни другим не давал. Пускай все видят, что делаешь ты, а ты должен видеть, что делают другие. Тогда, в первый же год здесь, ты встретился с Крейвенасом и во второй раз, у озера. Тот нес выловленных щук… Надо было не заметить, пройти мимо? Ты был крут со всеми, а тем более с человеком, который живет на колхозной земле и на колхоз плюет. Ты подумал: да, Миндаугас Крейвенас не с луны свалился таким… А каким он все-таки был? Ты разве знаешь?

Конечно, от усталости такие мысли. Каждый день на ногах, хлопот полон рот, да и дома… Пусто дома и холодно, не тянет туда, идешь как в гости… Да ладно, от усталости шут знает что померещится… Чертовщина какая-то… Придется дома таблетку на сон принять, мама найдет…

На опушке вроде бы шевельнулись кусты, затрещали сухие веточки. Тракимас вздрагивает, мысли разбегаются. Осторожно поднимает двустволку и, затаив дыхание, прислушивается. Глаза устали, руки онемели. Наверно, померещилось, думает, и тут же расслабляются напружинившиеся мышцы, мерно начинает биться сердце.

В ночной тишине звенит музыка кузнечиков, ветерок шелестит в вершине ивы.

Домой пора, думает Тракимас, уже пожалев, что пошел на охоту: повалялся бы всласть в постели, ведь завтра-то не выходной. Ах, да, он же собирался проветрить голову. Где уж там… С колхозными делами и то справиться легче, чем со своими мыслями.

Неподалеку гремит выстрел, Тракимас вздрагивает. Наконец-то! Еще выстрел, и крик:

— Ребята, взял!

Тракимас не прыгает наземь, не бежит к добыче. В странном оцепенении сидит он, прислонясь спиной к стволу, и тупо смотрит в серый сумрак.

— Председатель! — зовет его директор школы.

Не кузнечики звенят, не комарики хоровод ведут, не лес тихо дышит. Это угасает эхо дня. Исподволь слабеет оно, убывает, опадает с каплями росы. Но летняя ночь коротка, не успеет день сомкнуть глаз, как снова разбудят его взмывший над деревней жаворонок и мотоцикл парня, отвезшего домой девушку.

Дни не знают устали, тяжелое бремя несут, не откладывая ни на миг, а ты вот идешь и шатаешься, двустволка давит на плечо, ноги налились свинцом, словно глину месишь. Отдохнуть бы! Хоть с часок, хоть с два. А может, упасть на луговину за огородом, положить голову на локоть и заснуть. Сладким сном. Но Сянкувене поведет поутру на выгон теленка, увидит тебя, и пойдет гулять по деревне: председатель пьяный валяется, до дома дотащиться не смог… Толки, пересуды… Всегда их хватало… А что еще делать бабенкам-то — языки бы отсохли без применения. Не все равно тебе, ох, не все равно, что болтают в деревне, — нет хуже, когда приходится свои поступки скрывать от людей.

— Слушайтесь папы, слушайтесь папы… — вполголоса напевает Тракимас и, рассмеявшись, проводит жаркой ладонью по росистой листве вишенок.

— Вы такой веселый, председатель… Словно головой о притолоку!..

— Напугала? Хоть ружье не снимайте, — слышен смех, правда какой-то сдавленный.

— Как ты тут, Регина?

— Да так… Гуляла… Слышу — идете…