Андрюс срывает с ветки румяное полосатое яблоко, надкусывает — даже сок брызнул — и хрупает, чувствуя, как кислый яблочный дух освежает все тело. Потом набирает побольше яблок — самых румяных, с солнечной стороны, — принесет для Тересе.

Черный поросенок пашет пятачком захламленный соломой двор, в хлеву фыркают лошади.

«Такого еще не бывало. Кто-кто, а Тересе…»

Андрюс пожимает плечами, и, послонявшись по двору, уходит в дом. Кладет на стол яблоки и не знает, за что приняться. Садится, смотрит в окно. Глядит на часы, тикающие на стене. В другое утро уже чугуны кипели, а теперь… Коровы не доены, свиньям картошка не сварена. Надо бы из погреба принести — там еще немало прошлогодней. И дров надо бы принести. Но Андрюс сидит и ждет. Он не встает, не идет ни за картошкой, ни за дровами. Смотрит на ворота. Вот, кажется, и она идет. В ватнике, в клетчатом платке, бежит, запыхавшись, и еще издали кричит: «Ну и заспалась я сегодня!»

У гумна вихрится ветер, хватает с земли соломинки и бурые листья, свистит, раскачивает шаткую изгородь.

Андрюс глубоко вздыхает и сжимает кулаки. Руки костлявые и тяжелые. И сильные руки — он это знает, но с чего это они вдруг онемели, словно чужие стали.

Андрюс смотрит в окно. По двору и впрямь бежит Тересе. Тот же ватник, тот же платок.

«Тьфу! Дурак!» — Андрюс ругает себя, что дал волю мыслям. Встает, нахлобучивает фуражку. И вдруг свирепеет. Не могла вовремя прийти? Где это видано!.. Дребезжат старинные часы, вздрагивают всеми своими железными потрохами и принимаются отбивать время.

Она застывает на пороге, приваливается плечом к косяку и глазеет на него.

— Андрюс! — подбегает, утыкается ему в грудь. — Андрюс…

Она трясется, как осиновый лист, крепко вцепившись в отвороты Андрюсова пиджака. Андрюс берет ее за плечи, хочет оторвать от себя, но Тересе прячет лицо у него на груди, не дается.

— Андрюс, Андрюс…

— У тебя не все дома, Тересе? Что такое, отвечай?

Она плачет, плечи вздрагивают.

— Тересе… Ну, знаешь…

Андрюс усаживает Тересе и осматривается, словно ищет помощи. Слезы он ненавидит и не умеет утешать. Ребенку пригрозил бы ремнем. А тут…

— Ну кончай, будет…

— Приснилось… — шепчет Тересе. — Такой страшный сон приснился…

— Да ты и впрямь спятила…

— Такой сон… Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь, Андрюс!

— Так говори.

— Будто… будто они тебя… увели и застрелили.

Андрюс смеется.

— Ты не смейся. Не смейся, Андрюс!..

— Прикажешь верить в сны?

Тересе поднимает глаза. Глаза большие, полные слез. И такие… Андрюс никогда не видел, чтоб ее глаза были такие — усталые, с набрякшими веками, синими кругами.

— Только из-за сна так?…

— Нет, нет, Андрюс… Мне снилось, но это не все… Ты не понимаешь, они могут прийти. Придут ночью… Может, даже сегодня… И как Аксомайтиса…

Стряхнув руки Тересе, Андрюс скручивает цигарку. Листок рвется, желтая табачная труха сыплется на пол. Он долго скручивает цигарку. Закуривает. Глубоко затягивается горьким дымом.

— Они придут, Андрюс. Ночью придут.

— Только не потому, что тебе снилось, — пытается он пошутить, но лишь мучительно кривит губы.

— Снилось… Сам ведь знаешь, что творится. Знаешь, и побереги себя, Андрюс.

Андрюс кашляет, подавившись дымом, словно не прожеванным куском, швыряет на пол цигарку, растирает каблуком. Встает, странно, как будто руки у него связаны, поводит плечами и говорит:

— Коровы не доены.

— Андрюс…

— Сброшу с садки сноп гороха, намолочу. Сваришь с мясом.

Выходит. Без стука закрывает дверь.

Тересе смотрит в пол, но видит пропасть, которая исподволь засасывает ее. Она долго так смотрит, пока голова не начинает кружиться и все тело не наклоняется вперед. Она едва сдерживается, чтоб не упасть, — такой скользкий бережок пропасти, на котором она сидит, сложа руки на подоле.

На гумне бухает цеп.

Она берет подойник.

Пробил час, и Андрюс убедился, что Тересе не зря тогда боялась. Известное дело — бабье сердце. Чует. Особенно беду.

Ночью он лежал на сеновале в хлеву, зарывшись в пушистое сено. Он уже засыпал, когда залаял пес. Андрюс приник к окошку. Лунная ночь. Вдалеке белеет изба, густые сумерки обволакивают ее, как туман. Тополь у ворот кажется неслыханно высоким, упирается прямо в небо. А во дворе пусто. Пес замолкает, только жалобно скулит. Стиснув пальцами раму окошка, Андрюс обшаривает взглядом окна, дверь избы, изгородь. Снова взвизгивает пес. И снова тишина. Сердце колотится, в ушах стоит звон.

Андрюс хочет вернуться на сено, но слышит шаги. Гулко дуднят они по утрамбованной тропе. Ему даже кажется, что кто-то уже стоит за спиной, и он оглядывается. Никого. Черная тьма. Он вспоминает — лестницу затянул за собой наверх, а без нее не заберутся. А если сунутся… Он протягивает руку и находит скользкий черенок двузубых вил.

Вскакивает пес. И тут же, трусливо, словно его огрели палкой, забирается обратно в конуру.

У избы маячит тень. Человек быстро подбегает к двери и стучится. Легонько стучится. Пережидает и стучится посильней. Потом снова колотит. Подходит к окну, мягко, кончиками пальцев барабанит по стеклу. Переходит к следующему окну.

Андрюс прижимается к доскам и злится на пса за то, что тот гремит цепью, скулит и нарушает тишину, которая теперь так нужна: он хочет все слышать.

Из-за угла появляется второй человек. В руке у него винтовка. Ну конечно, винтовка! Человек бьет кулаком по оконной раме.

— Открой! — слышен голос.

«Чуть было не остался в избе; ведь хотел же остаться», — думает Андрюс. По спине бегают мурашки.

Тени приникают к окну и светят фонариком. Светят в торцовое окно, потом в боковые… Подходят к каждому окну…

— У-у, холеры, — шипит Андрюс.

Из избы никто не выходит. Некому выйти. Но Андрюс в какой-то миг видит, что его схватили, бьют, месят ногами, а потом приставляют дуло к груди… Андрюс встряхивает головой. Не видать их больше. За избой. А может, в кустах попрятались. Притаились, ждут…

Пес злобно повизгивает, грызет доску конуры, потом вдруг выскакивает, заливается лаем.

Андрюс так и не засыпает. Утром запрягает лошадей и уезжает в город — посоветоваться со Скринской.

Под вечер возвращается.

Под сиденьем, в соломе, винтовка.

Тересе он ни слова не говорит ни об этой ночи, ни о винтовке. Зачем? Не стоит. Но Тересе, в поисках чего-то, открывает дверь шкафа.

— Господи, Андрюс!..

С визгом закрывается дверца шкафа. Тересе прислоняется к ней, заложив руки за спину. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать, но голоса нет. Молчит. Потом нетвердым шагом подходит к Андрюсу, садится и приникает к его плечу.

Андрюс переступает порог. Промокшая под дождем одежда пахнет сыростью полей. Встряхивает фуражку и швыряет на лавку. Винтовку ставит в угол.

Тересе нагнулась над очагом. Вечер уже вот-вот; в углах притаилась темнота.

Андрюс топчется посреди избы, потом откашливается и говорит:

— Сколько можно так. Хватит! Я — тут, ты — там, Тересе. Хватит так жить, Тересе.

Пламя освещает лицо девушки, ее щеки что румяные яблоки. Красивая! Другой такой во всей деревне не сыщешь. Куда там до нее Анеле! Анеле, правда, тоже не из последних, но Тересе… Ему нужна Тересе. Как хлеб насущный, нужна.

— Тересе, ты меня слышишь? Хватит, говорю…

Девушка ворошит угли смолистым поленцем, оно загорается, и Тересе сбивает пламя, машет им в воздухе, не может потушить. Бросает поленце на угли.

— Хоть завтра поедем и распишемся!

— Господи, как печет.

— Чего ждать? Ни то ни се — я тут, ты — там.

Андрюс подходит и кладет руку на ее плечи. Тяжелая рука, свинцовая.

— Тересюке.

Тересе швыряет новое полено. Сухие дрова с треском разгораются, пламя лижет ее пальцы, лицо. Тогда она сразу поняла, что это не Сокол говорит, но Панцирь сказал, его послал Сокол, очень важную вещь он должен сообщить. Вошел и сказал: Сокол приказал ему застрелить Андрюса. Этой же ночью, вот сейчас… И тогда все переплелось в один клубок: мольбы Тересе, чтобы Панцирь не убивал Андрюса, угрозы Панциря, его цепкие руки, потное лицо. А перед уходом Панцирь остановился у двери и бросил: «Хоть слово пикнешь — аминь! Ни Соколу, ни Андрюсу… Никому ни звука!..»