Глаза Казиса наконец поймали взгляд Андрюса, и они смотрят друг на друга остро, до боли.

— Хватит, Маркаускасу напомогался…

— Ты не путай, Казимерас!

— Ты — не Маркаускас, хотя что дальше будет, оно неизвестно.

Андрюс делает шаг назад, хватает за козырек фуражку, нахлобучивает ее на лоб. Губы плотно сжимаются, подрагивают.

— А, понимаю Хорошо тебя понимаю, Казимерас. Завидуешь? Мне завидуешь?

Казис хохочет — не хохот, гром среди бела дня.

— Не хватало, чтоб нищему барской залатанной рубашке завидовать. Говорю, не слишком ли размахался. Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?

Андрюс готов сквозь землю провалиться от стыда. Лучше б Казимерас ему по щеке съездил, тогда бы только лицо горело. А сейчас… Неужели правда так обжигает? Да какая это правда — проснись, Андрюс!

Андрюс бежит по двору, хлопает калиткой, обернувшись, хочет что-то крикнуть, но только машет рукой и исчезает за углом избы.

Аксомайтис глядит ему вслед, потом, еще раз рассмеявшись, теперь уж негромко, про себя, берет с крыльца амбара крюк и уходит в избу.

На пороге сидит полосатая кошка и умывается. Только бы гостей не накликала думает Казис.

Руки и ноги, исцарапанные бодяком и рожью, горят огнем. Она приподнимает платье, чтобы шершавая кайма подола не задевала за икры, и бредет по росистой траве. Хорошо вот так идти по росистой траве, совсем не чувствуешь усталости, словно вместе с увесистыми снопами оставила ее в чистом поле.

Сегодня не тянули допоздна, как в другие дни. Андрюс прилетел от Аксомайтиса, выругался, пообещал кому-то «показать», а потом, едва солнце повисло над лесом, положил косу на плечо и сказал: «Пошел в деревню. Такую толоку созову, что у-у!..» — заукал он, покосившись на хутор Аксомайтиса.

Вечерних хлопот у Тересе до черта. Пригнала с выгона коров — нажравшись клевера, семенили усталые, чуть ли не верхом на вымени, — подоила, процедила молоко, дала поесть свиньям, курам и собаке. Принесла из погреба запотевший кувшинчик с молоком, налила себе кружку, взяла кусок хлеба. Она знала, в шкафчике — сало, колбаса, но что-то не хотелось.

Поставила Андрюсу на стол ужин, прикрыла газетой от мух и ушла.

дрожит, как струна, тонкий, красивый голос Болюса Аксомайтиса, и Тересе знает — мальчик ведет корову домой. Каждый вечер он так поет — то ли заглушает страх в сумерках, то ли ему просто нравится, что в вечерней тишине его голос разносится далеко-далеко.

Мимо редкого ольшаника Тересе направляется к речке Эглине, где тесно переплелись кусты черемухи и ивняка. С ветки взлетает птичка, и Тересе, испугавшись, хочет повернуть назад, но звонкий лепет ручья останавливает ее. Медленно, осторожно ступает она по сухому хворосту, крадется к ручью, словно косуля к водопою. Речушка не широкая и не глубокая, есть места, где Тересе может перепрыгнуть ее, не разбежавшись. Она входит в воду, приподымает платье и горстями льет теплую воду на горящие ноги. Господи, как хорошо, как легко стало! Нет, нет! Она не выдержит, разденется. Мокрыми пальцами расстегивает ворот, швыряет платье на берег, сдирает с себя сорочку и плещется в воде, словно белая гусыня. Льет воду на лицо, на шею, на грудь. Умывается, плещется. Старые, сгорбленные ольхи смотрят на нее, качают верхушками, шепчут: хороша девка… По корням деревьев и камням журчит вода, молочными брызгами льется с рук девушки и радуется, что не течет впустую, что может снять с человека пот и усталость.

Как будто шевельнулись ветки черемухи! Тересе поднимает голову, прикрывая ладонями белую грудь, оглядывается. Померещилось, конечно. Чего она так испугалась, ведь ее дом рядом!

несется над полями песня мальчугана. Уже издалека, видно, от самого дома говорит он девушкам. Вот шельмец! Чуть от земли оторвался, а уже как выводит! Весь в отца, голосистый паренек.

Тересе снова наклоняется, бьет руками по воде, но тревога, закравшаяся в сердце, гонит ее на берег.

повторяет голос и замолкает.

В деревне хлопают двери хлевов, мычат коровы, где-то жалобно блеет теленок, — видно, забыли привести его с паров. Изредка раздастся женский голос, звякнет подойник, который моют у колодца.

Тересе вытирается рубашкой, надевает на голое тело ситцевое платье и чувствует в себе такой прилив сил, что, кажется, снова пошла бы вязать снопы. Закидывает руки за голову, поднимает голову и сквозь редкие ветки ольхи смотрит на потускневшее небо, словно вздумала сосчитать звезды. Кто-то появился рядом — она не увидела, а почувствовала его всем телом и вздрогнула. Руки медленно опускаются, и она ахает… В трех шагах от нее, раздвинув кусты черемухи, притаился человек, и его глаза в вечернем полумраке блестят, словно бутылочное стекло. Он молчит и смотрит страшными глазами, и от этого взгляда у Тересе немеют и подгибаются ноги; вот-вот не выдержит, упадет; она нашаривает рукой дерево, чтоб прислониться к нему.

— Ах! — снова выдыхает она, и на сей раз человек слышит ее, потому что делает шаг вперед.

— Испугалась? Это ты зря, Тересе.

Только теперь она узнает его — учитель! Сокол. Но сердце все равно колотится, ее кидает в озноб.

— Вы видели, когда я?..

Рука Сокола касается ее плеча, легонько пожимает. Он улыбается, потом смеется:

— Я только что… Иду мимо, слышу: кто-то… Да это же моя ученица.

Наконец улыбается и Тересе. С сожалением, а может, с гордостью, она говорит:

— Я уже не ученица.

Сокол проводит рукой по плечам девушки, качает головой:

— Не можешь себе представить, Тересе, что значит — встретить своего человека, побыть, с ним, поговорить.

Если б не широкий ремень, стягивающий пиджак, да автомат в руке, Тересе по-детски обрадовалась бы: учитель ее проведал, учитель с ней говорит… Но сейчас они далеко друг от друга, очень уж далеко, хотя, если мерить шагами…

— Собачья жизнь, если говорить начистоту. Все один да один. А когда сойдемся вместе, все словно голодные волки. Нервы, Тересе. Нервы перенапряжены, сдают…

— Работали бы учителем…

— Ты не думай, Тересе, что легко лгать детям. Я говорил детям правду, хотел, чтоб они знали, что их родина — Литва, но кто-то донес…

Вечерняя прохлада проникает сквозь тонкое платье, плечи Тересе покрываются гусиной кожей, ее снова бросает в озноб.

— Тебе холодно?

— Ничего…

— Дай накину на плечи пиджак. Правда, есть, кто тебя греет…

Тересе опускает голову и комкает в руках влажную рубашку.

— Когда свадьба?

— Не знаю.

— Чего Андрюс ждет?

— Работы невпроворот… Говорит, когда управимся…

— Работа, — недобрым смехом смеется Сокол. — Если б ты, Тересе, не была… Послушай… Нет, ты хорошая девушка, и потому я тебе говорю: не спеши. Не спеши, Тересе, со свадьбой.

Тересе пожимает плечами, она ничего не понимает.

— Да мы и не торопимся.

— Все как на волоске. И если этот волосок оборвется, я не хочу, чтоб ты оказалась на нем.

Тересе смотрит во все глаза. Сокол по-отцовски обнимает ее за плечи, привлекает к себе и как-то странно, давясь, сипит:

— Тересе, Тересе…

Девушка упирается ладонями в широкую грудь Сокола. Скрипнув зубами, Сокол отпускает ее.

— К нам не зайдете? — Голос Тересе срывается, она пугается этого вопроса.

Сокол набрасывает автомат на плечо, оправляет пиджак. Где-то злобно разлаялись собаки, словно защищаясь от волков. По большаку тарахтит телега.