— Я буду жить, ты не думай, хозяин! — гневно крикнул Андрюс.
— Ладно уж, живи, — спокойно сказал Маркаускас.
И лишь позднее, кажется, на другой день, как бы невзначай добавил:
— Моим умом, не лучше ли тебе исполу эти гектары? Оба вместе обрабатываем… всю землю по-старому, а ты осенью с этих восьми гектаров получаешь пол-урожая. Ну, если не хочешь, ты скажи. Но сперва все прикинь, Андрюс. Я только намекнул. А худа тебе не желаю, ты уж поверь.
Андрюс не скоро ответил, только через месяц, когда ни Аксомайтис, ни Кряуна ему лошадь не одолжили — у самих работы по горло. А когда лошади гуляли без дела, они отвечали: «Пускай попасутся, передохнут…»
— Так, может, хозяин, исполу, — наконец выдавил Андрюс — тихо и жалобно, словно собственной кровью записывая черту душу.
— Ну, раз ты просишь… — Маркаускас и виду не подал, что рад.
Андрюс работал, как в прежние годы, не присаживался целыми днями, а осенью, получив свою «половину», погрузил на телегу несколько мешков ржи, усадил Тересе и укатил на базар. Никогда еще не доводилось испытывать того чувства, которое находит, когда телегу окружают покупатели, спрашивают о цене, торгуются, достают из кошельков скомканные потертые рубли. От денег пухнут карманы, горит лицо, живее бьется сердце. «Вот холера! Хоть раз и я чего-то стою…» Он вел Тересе по неровному булыжнику, мало говорил, только стрелял глазами по сторонам.
— Может, купить тебе чего? Ты скажи! — сжал он руку Тересе и посмотрел ей прямо в глаза.
— Да бог с тобой, Андрюс!
— А вот и куплю. Пошли, Тересе.
Они долго торчали в магазине. Андрюс спрашивал, сколько стоит то да сколько это, а потом повернулся к Тересе и махнул рукой:
— Да нет тут ничего!.. И не пропихнешься. Лучше уж я… Пошли!..
Они вышли на площадь. Весело галдели школьники. Малыши выбирали из развалин целые кирпичи и складывали в кучу, а дети побольше рыли ямы и сажали липки. Рабочие вставляли окна в новом двухэтажном доме.
В закусочной было полно пьяных, но они отыскали два свободных места у стола, заставленного грязной посудой. Тересе, комкая уголок платка, с опаской поглядывала на незнакомых мужчин, которые говорили наперебой, кричали, пытались затянуть песню.
— Гульнем, Тересе! — подмигнул Андрюс и сдвинул фуражку на затылок. — Отчего б нам не гульнуть? Скажешь, не на что? Ха, теперь нас дешево не возьмешь!
Рядом, положив голову на руки, дремал старик. Кто-то говорил о поставках и павшей корове, о детях, подорвавшихся на гранате, и сошедшей с ума женщине.
На залитый чем-то столик поставили для них два стакана водки и две тарелки с ячневой кашей и мясными огрызками.
— Ну, Тересе, — Андрюс поднял стакан и посмотрел на Тересе, как на картинку. — Привез я, значит, сегодня и продал, привезу другой раз и еще продам. Денег что дерьма. — Он пощупал внутренний карман пиджака и снова подмигнул Тересе. — А ты выпей.
— Да не знаю я…
— Ладно уж, пей!
Андрюс опрокинул стакан, вытер рукавом губы и осклабился. Тересе отхлебнула, поморщилась, но, поддавшись уговорам Андрюса, выпила до дна.
— Ты хлеб, хлеб нюхай. Хлебный дух враз все снимает, — учил Андрюс. — Отчего б нам не выпить, Тересе? Не за чужие пьем!
Тересе только улыбалась и тыкала вилкой в тарелку, вяло жевала глинистый хлеб.
На столе снова появились два полных стакана. Выпили по второму разу. Тересе расстегнула ватник, скинула с головы платок. Ее щеки разрумянились, она была просто чудо. Вдруг Тересе расхохоталась:
— Я, наверно, пьяная, Андрюс? Ты вглядись как следует, я пьяная или нет?
Андрюс первый раз угощал Тересе; она сидела счастливая и чуть растерянная — как это так: пришли, сели, напились…
— Ты — молодцом! — похвалил ее Андрюс.
— Нет, я пьяная. — И она снова рассмеялась и ничего уже не видела и не слышала вокруг.
Когда они ехали домой, Тересе вцепилась Андрюсу в локоть («Чтоб не выпасть из телеги»), то и дело спрашивала, не пьяная ли, хихикала — ей было весело, как никогда. Попробовала даже тихонько песню затянуть. Но голову Андрюса быстро охладил ветер, и он, щупая карманы с деньгами, уже прикидывал, сколько центнеров осталось продать и сколько за них выручит; а если б с этих гектаров все самому взять, если б не половина Маркаускасу, чтоб его холера…
— Ты тоже хороша, Тересе. Отдала свою землю Маркаускасу…
— Какая она моя…
— Раз власти дали, значит, твоя! Знаешь что, — неожиданно бросил он, — забери-ка ты у него свои документы.
— На что мне эти бумажки…
— Зато в моих руках они — вольные деньги. Еще шесть гектаров исполу. Поняла? Вот взбесится Маркаускас. Забери.
— Да я… нет, нет. Мне бы только, чтоб поесть, и ладно.
Это уж ни в какие ворота!
— Ты как кошка к ихним ногам ластишься. Боишься слово сказать, свое потребовать!.. — Андрюс вспылил. — Ты готова этого кулака в задницу поцеловать!
— Да какой он…
— Кулак!
Тересе прикусила губу и вдруг протрезвела. Замолчала и до самого дома не сказала ему ни слова.
Как ни верти, с этой испольщиной Маркаускас его обвел вокруг пальца, — решил Андрюс. Вот старый хрен! Отказаться, не согласиться! Но дело идет к весне, скоро выходить в поле, а что будешь сеять, если все зерно продал? И снова Андрюс с Маркаускасом трудились, не разгибая спины, целыми днями. Андрюс служил Маркаускасу, Маркаускас — Андрюсу. Но Андрюс все время помнил — хозяин его надувает, хозяину больше пользы, хозяин катается как сыр в масле. «Кулак — классовый враг, и если мы его не уничтожим…» — вычитал Андрюс в газете. Газеты читать он не любил, но, бывало, когда попадались в руки, листал и, наткнувшись на статейку про кулаков, непременно зачитывал вслух. И поглядывал при этом на Маркаускасов — что они запоют? Маркаускас обычно прикидывался, что не слышит, а Маркаускене вздыхала, случалось, даже слезу пускала. Если в избе была Тересе, она подскакивала, вырывала газету из рук Андрюса и совала в плиту. Андрюс хохотал — громко, зло.
Испольщик. Андрюс — испольщик, батрак, а Маркаускас — как был хозяин, так и есть.
Чертыхнувшись, Андрюс плюет в пенистую воду, словно кому-то в лицо. Хотя… не кому-то. Андрюс знает, твердо знает, кто стоит у него поперек дороги, кто связал его по рукам и ногам.
По размокшей дороге шлепают, приближаясь, шаги. Человек идет не спеша, ссутулившись, втянув голову в поставленный воротник полушубка. Гремят под его тяжелыми сапогами бревнышки моста, и человек, не сказав ни слова, удаляется. Андрюсу приходит в голову, что раньше в деревне человек никогда не проходил мимо, не поздоровавшись, не сняв шапки. Наверно, не здешний. Ходят тут всякие…
Андрюсу становится не по себе Он собирает со дна телеги клевер и швыряет лошадям. Только теперь видит, что лошадей так и не разнуздал. Вот взбесился бы Маркаускас! Разнуздав лошадей, он мочится на колесо телеги. Пора на мельницу, а то еще очередь пропустишь…
— Где тебя черт носит? — кричит Мельничный Юозас. — Мешки подымай!
Андрюс надевает петлю на горловину мешка, затягивает потуже и, напрягшись, повисает на толстой пеньковой веревке. Мешок поднимается, раскачиваясь в воздухе. Скрипят на чердаке блоки, открывается дверца в потолке и снова захлопывается, спрятав мешок с зерном. Юозас наверху расслабляет петлю и спускает веревку. Андрюс прицепляет следующий мешок. Рывок, два, три, четыре рывка, и мешок снова бьет по дверце. От шершавой веревки горят ладони. Болят руки. Да и ноги ноют… Целый день за плугом. Чего я надрываюсь, когда волен…
Рокочут жернова, трясется мельница, мука пахнет свежим хлебом. Андрюс топочет по лестнице вверх, по лестнице вниз, с пустыми мешками под мышкой, с полными на спине. Аксомайтис дремлет, уткнув подбородок в грудь. Юозас сказал, сегодня его зерно будет молоть после всех. Власть установила часы помола, и Юозас работает по часам, хотя, конечно, может и тянуть, если не отблагодаришь.
— Андрюс! — Тот держит руку под лотком и чувствует, как в мешок через пальцы сыплется мука — теплая, словно зола в костре. — Я уже, Андрюс, — говорит Кряуна. — Ты приходи в воскресенье вечером.
