Жена Хоанга заливалась смехом, я тоже смеялся, но смех мой звучал не очень искренне, и Хоанг, видимо, это заметил, но, не понимая причины, снова поклялся в правдивости рассказа.

— Умереть мне на месте, если я соврал, — воскликнул он. — И уверяю тебя, я в тот момент совершенно был ошарашен и, конечно же, не смеялся, хотя большей нелепицы в жизни своей не встречал. Да и не осмелился бы я тогда засмеяться — еще, чего доброго, накличешь беду на свою голову. С тех пор я снова завел собаку, велел жене постоянно держать дверь на запоре, и мы почти целыми днями сидим дома.

Я выдавил из себя подобие улыбки. Мне многое хотелось сказать Хоангу, но я промолчал, зная, что он меня и слушать не станет. В его представлении я был всего-навсего мальчишкой, и мнение мое его интересовать не могло. Да если бы я даже убедил его последовать моему совету — обойти хоть несколько деревень и повнимательней присмотреться к крестьянской жизни — это все равно не принесло бы никакой пользы. У него был свой собственный, крайне ограниченный взгляд на жизнь и людей, взгляд односторонний. Он заметил, что парень повторяет заученный урок «О трех этапах», но не обратил внимания на то, с какой готовностью тащит он на плече тяжелую связку бамбука, чтобы помешать продвижению вражеских сил. Он увидел только внешнюю сторону, но не разглядел прекрасных ростков нового, не разглядел, что юноша претворяет урок в дело. Если смотреть на жизнь так однобоко, тогда, сколько ни ходи, сколько ни наблюдай, она будет вызывать лишь раздражение и недовольство!

Отлично зная, что в глазах своих старших собратьев я всего лишь желторотый птенец, начинающий литератор, я не посмел высказать своих мыслей вслух.

— Конечно, в деревне нам многое чуждо, — заговорил я примирительным тоном. — В каком-то смысле крестьяне все еще остаются для нас тайной за семью печатями. Хоть я уже давно живу среди них и всегда относился к ним сочувственно и с любовью, меня тоже охватывает порой отчаяние, особенно когда я вижу, как они в подавляющем большинстве своем невежественны, отсталы, как рабски принижены, безмерно терпеливы. Именно поэтому относился я с недоверием к разговорам о «силе масс», считал, что пройдет не одно тысячелетие, прежде чем крестьяне — то есть большинство населения Вьетнама — созреют для революции. Я полагал, что времена Ле Лоя и Куанг Чунга[38] давно прошли и больше не повторятся. Но когда началось Всеобщее восстание, все во мне перевернулось. Оказывается, крестьяне моей страны могут, как и прежде, совершать революцию, да еще делают это с огромным энтузиазмом. Я шел вместе с крестьянами и вместе с ними воевал на юге страны и на севере… С каким мужеством сражались эти люди, у которых гноятся от трахомы глаза, а зубы выкрашены по старинке в черный цвет! Пусть не могли они правильно выговорить слово «граната», а боевую походную песню пели заунывно, словно молитву, зато они никогда не жаловались и молча переносили все тяготы войны, затаив в душе тоску по дому. Глядя на доблестных воинов, трудно было поверить, что еще совсем недавно, всего несколько месяцев назад, сегодняшние бойцы покорно терпели бесконечные унижения. А когда стражники у них на глазах бесстыдно посягали на их жен, молча отворачивались и уходили прочь, втайне проклиная обидчиков, а потом вымещали злость и ревность на не повинных ни в чем женщинах…

Хоанг нервно дернул губами и с досадой сказал:

— Но не станешь же ты отрицать, что они по-прежнему тупы и невежественны? Я не раз видел, как бойцы отрядов самообороны и даже солдаты Народной армии из простого любопытства разбирали заряженные ружья или гранаты и по собственной глупости гибли сами или убивали других. Многие из них, получив винтовку, носят ее как попало, не умеют даже стрелять. Да и откуда же им уметь, если они никогда раньше не держали в руках оружия? Долго еще надо им воевать, чтобы научиться прилично стрелять! А в таких условиях энтузиазм их совершенно бесполезен! Ну да ладно, пусть уж они воюют против французов, но зачем же назначать нам на горе таких невежд в разные комитеты! Взять, к примеру, председателя нашего районного комитета в Ханое. До войны он торговал супом из свиной требухи. Разве может он что-нибудь смыслить в работе районного комитета? Тем не менее его взяли и выбрали председателем! А здешний председатель деревенского комитета! Посмотрел документы моей жены, увидел непривычное имя, Нгуен Тхун Хиен, и решил, что она позаимствовала их у какого-то мужчины, — по его мнению, женщине не подобает носить такое имя.

Жена Хоанга так и покатилась со смеху; она хохотала до слез, а затем, вытерев глаза платочком, покачала головой и промолвила:

— Вы тоже нашли бы немало поводов посмеяться, если б жили здесь. Представьте себе, этот вот председатель неоднократно обращался к мужу, умоляя его то заняться преподаванием в здешней народной школе, то помочь ему организовать агитационную работу.

— Конечно, я скучаю без дела, — вздохнул Хоанг. — Но, посуди сам, разве можно работать с этими людьми? Нет уж, увольте, пусть считают меня реакционером…

— Вы, верно, много пишете, раз у вас столько свободного времени? — перебил я, чтобы переменить разговор.

— Ничего я теперь не пишу, у меня здесь даже письменного стола нет. Однако писать действительно необходимо. Должны же мы отразить в литературе современную эпоху. Если заняться этим как следует, можно создать кое-что вроде «Удачника» Ву Чонг Фунга![39] Будь Фунг жив, он показал бы нам, как это делается!

Время за разговором текло незаметно, и, когда мы кончили обедать, пробило четыре часа. Хоанг предложил пойти навестить знакомых, тоже эвакуированных из городов. Как выяснилось, это были: отставной губернатор провинции, бывший инспектор учебных заведений, уволенный за совращение школьниц, и старый колониальный чиновник, промышлявший в свое время взятками в суде. Их общество не доставляло Хоангу особого удовольствия — разговаривать ему было с ними не о чем, ни в литературе, ни в искусстве они не смыслили и большую часть времени проводили за карточной игрой. Но Хоанг находил нужным поддерживать знакомство — ведь надо же с кем-то общаться, а жили они по соседству.

Все это сообщил мне Хоанг, пока мы с ним медленно шагали по улице, поджидая его жену. Он говорил вполголоса, изредка наклоняясь к самому моему уху, чтобы сообщить какие-нибудь пикантные подробности о глупости и пошлости своих новых знакомых. Вскоре нас догнала раскрасневшаяся от кухонного жара госпожа Хоанг.

— Надо было испечь к ужину батат, — сказала она извиняющимся тоном. — Здесь ведь изысканные блюда готовить не из чего, едим, что достанем. Завтра я постараюсь купить несколько хороших стеблей сахарного тростника и сделаю специально для вас ароматный соус.

Я поблагодарил любезную хозяйку.

Вскоре мы подошли к высоким кирпичным воротам, увитым плющом, и Хоанг дернул шнурок. Зазвонил колокольчик. Из ворот выбежал мальчишка и вежливо поздоровался.

— Господин Фам дома, малыш? — спросил Хоанг.

— Никак нет, уважаемый господин, он отправился к господину инспектору.

— Так почему же мне говорили, что господин инспектор с утра сидит у вас? — удивился Хоанг.

— Не могу знать, уважаемый господин. Я не видел сегодня господина инспектора.

Мы свернули на извилистую дорожку, которая привела нас к другим кирпичным воротам. У забора стояла нянька с младенцем.

— Здравствуйте, господин, здравствуйте, госпожа, — проговорила она, низко кланяясь.

— Что, господин инспектор дома? — осведомился Хоанг.

— Господина инспектора нет, уважаемый господин, он ушел к господину губернатору.

— А там нам сказали, что господин губернатор у вас, — настаивал Хоанг.

— Нет их дома, уважаемый господин! — уверяла нянька.

Хоанг пожал плечами, и мы повернули обратно.

— Эти господа опять засели за карты, — тихо сказал он жене. — Держу пари, что госпожи Иен тоже нет дома, да и сынок ее, верно, с ними — четвертым партнером. Они или здесь собрались, или у Фама и велели слугам никого не принимать.