А что он сделал, чтобы облегчить ей жизнь? Слезы брызнули из глаз Хо, будто сок из лимона, когда его с силой сожмут. Он плакал. О небо! Он беззвучно рыдал, крепко прижимая к груди маленькую ручку жены. Ти проснулась и, взглянув на мужа, сразу все поняла. Она была растрогана до слез и ни о чем его не спрашивала, лишь обвила его шею руками и прижала его голову к своей груди. Хо рыдал все сильнее и сильнее.

— Я… я… жалкий… презренный человек!

— Нет! Ты просто несчастный! И в этом я виновата.

Ти еще крепче обняла мужа. От волнения она сама была готова разрыдаться. Ей захотелось склонить голову на плечо мужа, но в этот момент громко заплакал проснувшийся ребенок. Ти выпустила Хо из объятий, склонилась над сыном и сквозь слезы принялась успокаивать его:

— Мама здесь, сынок, с тобой! Ну чего ты испугался? Полно же… Мама тебя любит…

Хо отодвинулся, чтобы не мешать Ти раскачивать гамак. А она баюкала малыша и напевала:

1941

Перевод И. Быстрова.

У Диена было четыре стула, все из индийского тростника, — единственная ценность в его доме. Диен не покупал их. Он терпеть не мог самое слово «купить». С того дня, как у него появилась семья, Диен купил только одну вещь — кровать пампельмусового[14] дерева, которая раньше принадлежала его бедной родственнице. Родственнице понадобились деньги на лекарство для мужа. А Диен в то время пришел к убеждению, что его семье нужна еще одна кровать. В марте жена родила сына. Теперь у Диена было двое ребятишек. И всей семье приходилось укладываться в одну постель. В холодное время года это было вполне сносно: все четверо прижимались друг к другу, чтобы немного согреться. Но в жару… К тому же надо было подумать и о гигиене.

Как бы то ни было, но гигиену соблюдать необходимо — так считал Диен. Надо вам сказать, что он был довольно образованным человеком. Он даже служил три года учителем в частной школе, откуда, кстати, и ведут свое происхождение вышеупомянутые стулья. Но в прошлом году та самая школа, в старших классах которой преподавал Диен, получая за свой труд двадцать донгов ежемесячно, неожиданно закрылась, закрылась потому, что несколько комнат, которые она занимала, понадобились для какого-то другого и, как считали власти, более важного учреждения. Диену следовало двухнедельное жалованье. А плата за обучение в последний месяц так и не поступала. Директору не хотелось обижать товарища, и он не знал, что делать. Если бы удалось наскрести хоть немного денег, он выложил бы Диену его десять донгов и оба остались бы довольны. Но денег не было. И все же Диен не должен из-за этого страдать.

— Ладно, тогда… тогда… — неловко улыбаясь, проговорил директор. — Ладно! Знаете что, господин Диен? Если вас это устраивает, возьмите себе вон те стулья из индийского тростника. Этот мошенник, хозяин харчевни, дает мне всего по семь хао за штуку. А я недавно за перетяжку сидений у двух стульев заплатил целый донг. Продать их так дешево — просто грех. А у вас в доме пока еще нет стульев…

Диену стоило немалых усилий сдержаться и не скорчить кислую мину. Говоря по правде, нервы у него были взвинчены и ему было не до стульев. Да и что это были за стулья! Одно название. У одного спинка перекосилась, у другого — ножки шатаются, и все они потрескались, будто кожа у прокаженного. Диену и так было тошно, потому что пришлось занять семь хао на билет. Хоть самому как-нибудь добраться до деревни, а тут еще вези с собой эту рухлядь. Значит, опять надо влезать в долги. Но отказаться было неловко. Директор мог подумать, что Диен обиделся, а Диену вовсе не хотелось огорчать собрата по несчастью. И так слишком много неприятностей принесла им обоим эта история со школой. Так стоит ли еще досаждать друг другу! Но Диену очень не хотелось брать стулья, и он придумывал какой-нибудь удобный предлог для отказа.

— Поезжайте пароходом, — продолжал между тем директор. — Это будет стоить дороже всего на пять хао. Пять хао и еще пять су носильщику — значит, всего пять хао и пять су лишних. Если даже с вас возьмут за провоз стульев, то ничуть не дороже, чем в поезде. Зато ехать будет удобнее: на один стул сядете, а на другой ноги положите. Словом, будете чувствовать себя как дома. А в поезде толкотня, теснота…

Мысль в самом деле неплохая. Не надо будет работать локтями, пробиваясь к железнодорожной кассе, а в вагоне пристраиваться на чье-то колено или терпеть кого-то на своем. Это не говоря уже о запахе пота и свиного навоза, которым обычно благоухают вагоны четвертого класса, — ведь чего только не возят с собой пассажиры, поспешающие на рынок… Да, но все же… все же…

Директор был предусмотрителен и, не дожидаясь ответа Диена, продолжал:

— Пусть вас не беспокоит, как доставить стулья к пристани. Я прикажу мальчику связать их по два и отнести на коромысле к пароходу. А там на месте любой подросток за пять су или одно хао донесет их вам до самого дома.

Диен подсчитывал в уме: в худшем случае он потратит донг с небольшим. То есть на каких-то два хао больше. Получить четыре стула из индийского тростника за два хао! Какими бы они ни были, это баснословно дешево… И Диен согласился. Вот при таких обстоятельствах четыре директорских стула из индийского тростника, которые этот мошенник, хозяин харчевни, хотел купить по семь хао за штуку, отплыли на пароходе в родную деревню Диена.

Итак, в доме Диена появились четыре стула из индийского тростника. Он не знал, сколько стоили эти стулья, когда были новыми, но полагал, что за них заплатили приличную сумму. Да и теперь за каждый стул дали бы, пожалуй, донга по три, даже по четыре. Три-четыре донга за штуку! Это значит без малого двадцать донгов! Ни у кого во всей округе не было такой дорогой мебели. Жена Диена наглядеться не могла на стулья. Для нее было сущей мукой наблюдать, как какой-нибудь деревенский гость, почмокивая, похваливал стул («Хорош, мол, ничего не скажешь!») и опускался на сиденье, отчего под его солидным задом тростник угрожающе прогибался, затем устраивал на сиденье грязные ноги и потом откидывался всей своей буйволиной тушей на спинку, которая безвольно подавалась назад. Да будь стул железным, он и то развалился бы на части, а что же говорить о стуле из индийского тростника?

— Послушай, дорогой, эти деревенские — настоящие хамы. А нам надо беречь свое добро. Может быть, лучше убрать стулья, иначе их скоро придется выбросить: ведь каждый, кто бы ни вошел, влезает на них с ногами.

Сначала Диен рассмеялся, подумав о женской скупости. Женщины шьют платья, чтобы подальше припрятать их. Покупают стулья и не дают на них садиться. Но, поразмыслив, решил, что жена права. Как бы там ни было, а хозяйство все на ней, не говоря уже о том, что сейчас он вообще живет на ее иждивении. Даже пять су, необходимые ему, чтобы сходить к парикмахеру, должна откуда-то доставать она. Поэтому было бы несправедливым не считаться с ней. В любой момент она может сказать: «Конечно, тебе ничего не жаль, не ты ведь платишь». И с этого дня стулья хранились на перекладине в пристройке. Диен доставал их оттуда лишь в исключительных случаях, когда к ним в дом жаловал важный гость.

Но лунными вечерами, даже если не было гостей, Диен выносил стулья во двор и звал жену с детьми. Жена с младенцем на руках усаживалась на один стул. Старшая дочурка на другой, а сам он брал себе два стула, чтобы можно было положить ноги. Так всем семейством они ждали появления луны. Если же еще младенец не плакал, а старшая девочка не капризничала, то счастье бывало полным. Легкий ветерок, казалось, уносил заботы, изгонял горечь из души. При ласковом мирном свете луны все казалось прекрасным. У жены исчезали со лба морщины, и она выглядела моложе, по крайней мере, лет на десять. Какой милой и ласковой бывала она в эти минуты! Диен просто не мог узнать в ней той вечно хмурой женщины, которая открывала рот с единственной целью — обругать каждого, кто попадет под руку: детей, и девочку-няньку, и даже кошку. Целыми днями в доме не прекращался крик и плач.