Я пришел в семь, вернее, мы пришли — я и Шен, мой друг, так, на всякий случай. Важное дело, оказалось, в общих чертах можно было описать так: господин Х. ознакомился с моими сочинениями. Прочитав их, он решил, что я, очевидно, славный малый, как он изволил выразиться, и пожелал со мной встретиться. Встретиться и познакомиться. Ну, а раз знакомство состоялось, нам надлежало немедля отправиться в квартал Кхамтхиен и там усладить себя беседой об изящной словесности.

О господи! Такая малость дружеского участия — и в результате — такая ужасная, непоправимая неприятность! Тем более обидно, что доверие жены я обманывал, так сказать, в течение всего лишь каких-нибудь двух-трех часов. Я принял приглашение господина Х. Так в тот вечер мы, мой весьма неискушенный друг Шен и я, и оказались, совсем неожиданно для себя, в «Гроте нимф». Но господин Х. может засвидетельствовать, что мы пробыли у актрис не более пятнадцати минут. Музицировать мы обучены не были. В арбузных семечках толка не знали. Коньяк пить не умели. Актрисы же оказались весьма жестокими созданиями. С высоты своего величия — изысканных туалетов и мудреных причесок — они потешались над нашими неуклюже искромсанными деревенским цирюльником головами. Я сгорал со стыда. К тому же там были еще и другие гости господина Х., все как один богатые крупные торговцы, китайцы. Эти тоже поглядывали на нас с откровенной усмешкой и словно старались припомнить: не мы ли это приходили к ним с робкой просьбой получить место приказчика или писаря? Лица у нас обоих сразу стали вымученными, тело точно деревянным, неповоротливым и неловким. И потому, едва только начались возлияния, мы оба встали, извинились и ушли. Да пусть меня господь покарает, пусть у меня рука отсохнет, если я этой самой рукой успел хотя бы коснуться кого-нибудь из тамошних девиц! А вот поди ж ты, отыскался какой-то подлец, из такой ерунды раздул целую историю, да еще поспешил донести моей жене! Ну как мне теперь оправдываться? Я так и остался стоять с вытянутой, точно на похоронах, физиономией. Между тем жена снова, уже в который раз, ткнула пальцем мне в лицо и заявила:

— Прошлялся столько времени! И где тебя только носило?! А теперь вот явился, не запылился! Мог вообще не возвращаться! И так по твоей милости последнего талона на пряжу лишились!

Ах, вот оно что… Я пришел в себя, отер со лба холодный пот и, окончательно воспрянув духом, спросил:

— Какой талон? Огорошила с ходу, в толк что-то никак не возьму…

Жена издевательски усмехнулась:

— Ах, какой талон?! Разрешение на покупку пряжи! Понял теперь? Нам и так всего один дали, не забрали вовремя, вот другой и оттяпал!

— Позволь, как это так — оттяпал? Ведь талон на мое имя!

— Ну и что? Он-то утверждает, что это его! Ты Као, и он Као! Прикажешь с ним драться?!

Я растерялся. Я почувствовал, как во мне поднимается злость на отца. Ну что ему стоило наградить меня каким-нибудь редким именем и уберечь от подобных совпадений? Но дело, как говорится, сделано, ничего тут не изменишь!

— Что же, — со вздохом сказал я. — Оттяпал так оттяпал, шут с ним. За весь прошлый год мы вообще ни одного талона не видели. Ткацкий станок даже плесенью покрылся без дела, однако же с голода мы как будто не умерли… Пусть тот тип подавится эти талоном.

Жена не удостоила меня ответом. Она только скривила губы и бросила в мою сторону полный укоризны взгляд. Я усмехнулся. Ведь я и сам знал, что говорю так из одного лишь упрямства. Разве это можно принять всерьез? Всякому ясно, что из-за отсутствия талона на пряжу ноги не протянешь. Да, ноги протянуть нельзя, но вот отощать до предела можно. Если признаться честно, в нашем доме и так все отличаются худобой. То, что костляв я, — естественно, я такой всегда. Малыш у нас худенький, но на то ведь он и мой сын! А вот жена… Когда-то она была, что называется, женщина в теле, а за последнее время очень сдала. Постоянное недоедание, что же тут удивительного! Я взглянул на жену. Мое сердце сжалось от сострадания, и я попытался хоть как-то утешить ее:

— Ладно, пусть его… Нет у нас пряжи, и не надо, станешь внаем прясть. Ну, не заработаешь на рис, так на похлебку-то достанет! А я прямо сейчас же сажусь и буду теперь целые дни писать. Ссуду мы почти до конца выплатили, все забот меньше. Нам бы только как-то с едой выкрутиться…

Губы жены снова скривились, и она опустила голову:

— Оттого и тяжко!.. Кажется, и после смерти мы с этими долгами не расквитаемся.

— Станем отдавать постепенно и расквитаемся, — ласково сказал я. — Успокойся!

— Да уж, от моего беспокойства ничего не изменится. Мое дело — со всем мириться. Только ведь будем без денег — малыш голодным останется. А мне что сделается, мне не привыкать…

— Ладно, ладно, положись на меня.

— Ты только на словах горазд!

Она не пожелала больше со мной разговаривать и вконец расстроенная побежала к соседям. Нет, славная она женщина — сердится, а ведь пошла занять рису. Знает, что я проголодался. Я растрогался. Во мне поднялось жгучее желание писать: заработать денег и избавиться от долгов. Я снял башмаки, пиджак и уселся за письменный стол. Нельзя терять ни секунды драгоценного времени. Начну прямо сейчас, и к тому моменту, когда поспеет еда, у меня уже будут в заделе донгов двадцать — тридцать…

Я призвал свое вдохновение. Внешний мир потускнел, стал понемногу стираться… Мысли что те же пчелы — поначалу они редки, потом их все больше и больше, и вот их целый рой. Они бродили у меня в голове, как молодое вино, столько суеты, напряжения и беспокойства в них было! «Вот-вот, — ликовал я, — я найду им дорогу и выпущу их на волю, на кончик своего пера…»

И тут вдруг раздался пронзительный крик жены:

— О господи! Ну где еще такое видано?! Не успел явиться, как опять бездельничает! Ничем его не прошибешь! За малышом и то приглядеть не может, ребенок чуть не убился во дворе!..

1942

Перевод И. Зимониной.

Старый Хак раздул соломенный трут и от него зажег лучину. Я прочистил трубку, набил ее лаосским табаком[22] и предложил старику сделать первую затяжку. Но тот отказался.

— Пожалуйста, господин учитель, вы уж первым покурите, — настаивал он, протягивая мне лучину, — прошу вас.

Я взял лучину, прикурил и затянулся несколько раз. Затем снова прочистил трубку и передал кальян старику. Старый Хак набил трубку, но курить не торопился. Он взял лучину и произнес в задумчивости:

— Наверное, господин учитель, я продам все-таки собаку…

После нескольких затяжек голова кружилась, я чувствовал легкое опьянение и, поглядывая на старика сквозь отяжелевшие веки, делал вид, что слушаю его внимательно. Говоря по правде, мне было безразлично, о чем говорит старик, и разговор тяготил меня. Я знал: старик говорит, лишь бы говорить, и собаки он все равно не продаст. Ну а если действительно ему придется продать, так что из того? Стоит ли из-за какой-то собаки так волноваться?

Старик еще раз затянулся, поставил кальян и с наслаждением выпустил облачко дыма. Несколько затяжек лаосским табаком дурманит голову курильщика, и вот старик уже погрузился в пьянящее молчание, стараясь продлить как можно дольше это небольшое удовольствие. Я тоже молчу, думаю о пяти последних, самых любимых книгах, которыми я дорожил, кажется, больше, чем пальцами собственной руки.

Когда в Сайгоне я тяжело заболел, мне пришлось продать почти всю одежду, но продать хотя бы одну книгу я не посмел. После болезни я вернулся в родную деревню, и весь мой багаж тогда состоял только из чемодана, доверху набитого книгами. О, мои прекрасные книги! Я дал себе слово беречь их всю жизнь как память о беспокойном, бурном времени, как символ веры и надежды. Каждый раз, открывая книгу и не прочитав еще ни строчки, я чувствовал, как душа моя озаряется небывалым светом и в ней возникает образ прекрасной, чистой юности, умеющей любить и ненавидеть… Но трудности в нашей жизни возникают не единожды. Жизненные обстоятельства не раз вынуждали меня продавать почти все вещи, пришлось продать и некоторые книги. В конце концов у меня осталось всего пять книг, и тогда я поклялся: лучше умру, а книги эти не продам! Увы, продать их все же пришлось. Не так давно, чуть больше месяца назад, сынишка мой заболел дизентерией и болезнь измотала его вконец. Ах, старик-старик! Разве мог я оставить что-нибудь для себя?! Да, ты действительно дорожишь своей рыжей собакой, но, видимо, не больше, чем я своими пятью книгами…