— Какие вы красавцы-то…

Последовал взрыв задорного смеха. Я почувствовал, что краснею от удовольствия. Пожалел, что не ношу с собой зеркала и давно не видел себя, захотелось сразу удостовериться в справедливости игривого замечания. Вечером Ань Ты разочаровал нас, сказав, что более половины наших работников, практически каждый, кто попадался на глаза местным девушкам, здесь ходят в «красавцах».

(Надо сказать, мы старались держаться с достоинством и благопристойным образом жизни сумели завоевать расположение населения. Нас открыто хвалят за примерное поведение, вспоминая произвол французских солдат, которые требовали, чтобы из окрестных деревень в укрепления к ним поставляли красивых девушек. В обязанности несчастных входило всячески ублажать оккупантов, да еще и обмахивать их опахалами во время сна. Доверие обязывало, и мы, невольно заглядываясь на местных горянок, ограничивались шутками и безнадежными воздыханиями.)

2.3.48. Газета налажена, и теперь стало не до дневника. Да и писать вроде уже не о чем.

Ежедневно корплю над заметками. Задача состоит в том, чтобы и передовица, и статьи, и даже мелочи подавались сжато и просто. Написанное даю на прочтение нашему связному (он тхо по национальности), чтобы удостовериться в доступности текста. Непонятные места переписываю, подбирая слова попроще.

Еще раньше я мечтал о небольшой газете для малограмотных, то есть для большинства населения нашей страны. Незадолго до войны Сопротивления я оставил Ханой, чтобы в отдаленной провинции осуществить свое намерение. Не хватило средств. Возможность осуществить задуманное ранее предоставилась только теперь. Я с большим увлечением и усердием взялся за дело, до которого ни за что бы не «снизошел» лет пять назад. Тогда я писал в надежде прославиться. Хотел создать нечто вечное, что составило бы мою посмертную славу. Я искал похвал литературных друзей, знатоков, знаменитых критиков. Их мнение было для меня все… О простых людях я не вспоминал. Зачем им читать? Что им литература? Они грубы и невежественны. Их можно вывести из отупения лишь азартной игрой, бутылкой вина или куском жареного мяса. Им нет дела до книг и уж наверняка нет дела до того, кто этот писатель.

В центре всех моих помыслов был тогда только я сам, собственной персоной. Но после Августовской революции мне вдруг стало ясно, что мое индивидуалистическое «я» само по себе ничего не значит. Ибо оно начинает приобретать хоть какое-то значение только тогда, когда судьба моя соединяется с судьбами окружающих меня людей.

7.3.48. Идет дождь. В это время года он не прекращается. Пиявки заползают уже в дом. Я подвернул брюки до колен, натянул плащ, взял палку и отправился в соседнюю деревню. Заменяя временно отсутствующего Ань Ты, я собирался провести там беседу о внешнем и внутреннем политическом положении.

В кружке политграмоты старики и молодежь — всего около двадцати человек. Тут и тхо, и маны. Среди них один очень внушительный мужчина лет за пятьдесят, своим видом напоминает начальника тонга. Большинство с трудом объясняются на нашем языке. Как быть? Страшно обрадовался, когда увидел, как прояснилось лицо пожилого, напряженно слушающего меня человека. Ну, значит, понял…

9.3.48. Продолжаю занятия с кружковцами. Сегодня подсел к огню, закурил, завязалась беседа. Жалуются, что в детстве не пришлось учиться…

— Сейчас скажешь, что не учился, никто не верит. Не учился, так откуда знаешь грамоту, как стал кадровым работником? Но кадрам-то, когда им было учиться? В детстве — пастухи, выросли — пошли в носильщики, в батраки, налоги-то надо платить. Учились только дети чиновников и богатеев.

Так говорил один из моих слушателей. (В основном они здесь самоучки. Многие пасли буйволов и тут же на земле чертили первые буквы. Так и овладели грамотой.)

— Сынки богачей едут на учебу, так только болтаются, за несколько лет азбуки не осилят.

Я удивленно поглядел на собеседника, а тот даже рассердился:

— Правду говорю. Есть такие глупые… Они даже за девками ухаживать не могут, просто покупают жен за деньги.

18.3.48. Хриплым прокуренным голосом марионеточное радио сообщило сегодня утром: вчера они подписали договор пяти стран. В преамбуле договора идут рассуждения «о моральных ценностях, о свободе личности в обществе»… Слушаешь и чувствуешь, будто загоняют в мозг бамбуковый колышек. Будто это гнусные тюремщики, которые издеваются над заключенными, вымогая у них последние деньги, ныне лицемерно разглагольствуют о своих «наследственных добродетелях». Я невольно выругался.

19.3.48. А дождь идет. Особенно невыносимо ночью. Я проснулся от того, что вода через москитник лилась мне прямо на лицо. Перевернулся, лег головой в противоположную сторону, сжался, чтобы избежать падающих сверху капель. Долго не мог заснуть. Дождь обрушивался порывами, словно морской прибой. Шум воды то нарастал, то затихал. Это уже не барабанная дробь по листьям. Слышно, как мощные потоки хлещут по упругой лиственной массе. Внизу образованная порогом запруда прорвалась, подобно фурункулу, и под дощатым настилом в темной хижине зажурчали ручьи.

Вот еще напасть! Из драного ватного одеяла полезли невидимые твари, от укусов горит лицо, зудит шея. Тут уж не до сна. И опять вспоминаю жену, детей. Вспоминаю, когда еще был в моей жизни такой дождь. Пожалуй, дождь преследует меня всю жизнь. По крайней мере, во все дни сколь-либо знаменательных событий моей жизни. Дожди расставания… Дожди, дожди!.. Помню тот дождь в тростниковой лодке…

Когда ливень затихает, слышны оружейные выстрелы. Перестрелка началась еще вчера. Несмотря на дождь. Несмотря на непогожую ночь, стреляют как ни в чем не бывало. Что вам непогода, о, стальные неумолкающие стволы! Обращаюсь мысленно и к вам, бойцы Народной армии! Вы ведете огонь днем и ночью, под проливным дождем. Знаю, как скуден ваш солдатский паек. Но знаю и силу вашего духа. Никакие дожди не способны ослабить эту силу. Я стыжусь своего слабодушия, своей незакаленности. Я обращаюсь к вам, безымянные воины! Братья! Научите меня самоотверженности, невозмутимому хладнокровию, равнодушию ко всему личному. Научите меня воевать и жертвовать жизнью. Пусть свет ваших глаз осветит мою душу, пусть тепло ваших сердец согреет ее. Ибо душа моя еще блуждает в потемках. Хмурые тучи прошлого застят мне горизонт. Разгоните тучи! Навсегда! Да здравствуют свет и возрождение!..

А стрельба не умолкает. Напрягаю слух, слушаю резкие хлопки винтовочных выстрелов. А вот громкий заливчатый смех автомата. Вчера в Футхонге два француза перешли линию огня и сдались в плен. Где им выдержать дождливый мрак джунглей, полуголодное существование… Так пусть же долго не стихает этот дождь! Лей, хлещи, дождь! Враги будут сдаваться еще и еще…

1948

Перевод В. Ремарчука.

Нам Као (настоящее имя — Чан Хыу Чи) родился 29 октября 1917 года в деревне Дайхоанг подпрефектуры Линян в провинции Ханам (совр. Ханамнинь).

В этих краях пахотной земли мало, и вся она находилась в так называемом общинном пользовании, то есть, по сути дела, принадлежала местным богатеям. Чтобы прокормиться, крестьяне издавна стремились найти другой промысел, и потому в здешних краях были распространены ткачество, гончарное мастерство, садоводство. Многие уходили на заработки в город.

Семья, в которой родился Нам Као, была, как и большинство других, бедной и многодетной. Отец будущего писателя долгое время держал в Намдине, провинциальном центре, лавку, торговал изделиями из дерева, но разорился и вернулся в деревню. Нам Као, единственному из всех детей, удалось, пока жили в Намдине, закончить школу, где он впервые познакомился с произведениями великих французских писателей, пробудивших в нем острую жажду знаний и наделивших его романтическими мечтами. Стремление лучше узнать окружающий мир звало Нам Као в новые края, и вскоре он вместе с одним из родственников уехал в Сайгон. Здесь Нам Као прожил три года, перепробовав за это время много разных профессий. Он брался за любую работу; вел счета в портновской мастерской, долго жил среди кули и лодочников, работал санитаром в больнице.