Литмир - Электронная Библиотека

Дорогие образы постепенно стираются, мысли путаются. Льеу засыпает.

1948

Перевод И. Быстрова.

ВЗГЛЯД

— Вот где живет господин Хоанг, — проговорил деревенский парень, указывая на стоящий неподалеку каменный дом. — Идите по этой тропинке.

— Спасибо. Я еще зайду к вам, — ответил я и, похлопав его по плечу, направился к невысоким кирпичным воротам.

— Подождите, — спохватился вдруг парень. — Пожалуй, мне лучше пойти с вами, там большая злая собака.

Я широко раскрыл глаза, чуть не ахнув от удивления, и сразу вспомнил, как приходил к Хоангу в Ханое. Всякий раз, нажав кнопку звонка, я слышал яростный лай, и мне приходилось дожидаться, пока хозяин выйдет в прихожую и, взяв за ошейник громадного, размером с теленка, европейского пса, привяжет его под лестницей. Лишь после этого решался я войти в дом и быстро проходил в комнаты мимо торчавшего из-под лестницы собачьего хвоста. Как же я боялся этой свирепой немецкой овчарки!

Но однажды, зайдя к Хоангу, я не услышал знакомого лая, и хозяин с глубокой грустью сообщил мне о смерти собаки. Я постарался придать лицу сочувственное выражение, но, сказать по совести, новость эта нисколько не огорчила меня.

Собака околела во время страшного голода, о котором, верно, долго еще будут с содроганием вспоминать наши потомки. Но она подохла не оттого, что хозяин плохо кормил ее. Хоанг был не только писателем, но и весьма ловким дельцом, связанным с черным рынком.

Поскольку издательства в то тяжелое время перестали выпускать книги и покупать рукописи, большинство писателей очень бедствовало. А Хоанг по-прежнему жил припеваючи, и овчарка его всегда получала мясо. В те дни трупы умерших с голода валялись прямо на улицах, и собака, скорее всего, отравилась, наевшись мертвечины, впрочем, она могла подохнуть и от чего-нибудь другого. Так или иначе, злая судьба не миновала ее.

И вот сейчас, направляясь к Хоангу, который эвакуировался с семьей в деревню, за сотни километров от Ханоя, я вдруг узнаю, что он завел себе нового пса! Я даже рассмеялся. Мой провожатый тоже обнажил зубы в улыбке, хотя и не понимал причины моего веселья.

Мы подошли к усадьбе, и парень громко окликнул хозяев. В ответ на зов раздался дробный стук деревянных сандалий по вымощенной кирпичом дорожке. Мальчуган в черном берете и сером свитере выглянул из ворот и, окинув меня внимательным взглядом темных блестящих глаз, радостно закричал:

— Папа! Да это дядя До! Дядя До пришел! Папа!.. — и, даже не поздоровавшись со мной, сынишка Хоанга опрометью бросился в дом.

— Что такое, Нгы? Что случилось?! — услышал я грудной, немного сердитый голос Хоанга.

Когда Хоанг разговаривал с сыном, в его голосе всегда появлялись суровые нотки.

Мальчик что-то ответил скороговоркой, я не разобрал слов, и сразу молодой звонкий голос жены Хоанга распорядился:

— А ну-ка, Нгы, привяжи поскорее собаку!

Наконец ворота открылись, и в них появился Хоанг. Все такой же толстяк, он выступал степенно и важно, делая при ходьбе плавные движения чересчур короткими, напоминавшими ласты руками. Манера Хоанга держаться, его медлительная походка еще в ту пору, когда он жил в Ханое и носил европейское платье, придавали ему внушительный вид. Сейчас, в зеленой пижаме, полнота его особенно бросалась в глаза, а натянутый поверх пижамы шерстяной белый свитер, казалось, сдавливал грудь, затрудняя дыхание.

Хоанг стоял в воротах, откинув голову и приоткрыв рот, протягивая мне пухлую руку, и я не мог разобрать, то ли он удивлен, то ли обрадован. Присмотревшись, я заметил в его внешности кое-какие изменения — над верхней губой появилась жиденькая щеточка усов.

— Боже мой! Да неужто это ты?! Ну как же я рад! — воскликнул он низким воркующим голосом и повернулся к дому. — Жена, это действительно До! Подумать только, пройти такое расстояние по скверной дороге, чтобы повидать нас!

Из дому выбежала молодая женщина, застегивая на ходу длинное терракотовое платье. Видимо, она спешно переоделась по случаю прихода гостя. Жена Хоанга встретила меня с неподдельным радушием:

— А мы все время вас поджидали. Но когда сын влетел в дом с криком, что вы пришли, муж не поверил, решил, что мальчик ошибся. Ведь от поселка до нашей деревни, верно, километров пятнадцать, а то и двадцать.

Хоанг взял меня под руку и слегка подтолкнул к дому. Жена уже ушла накрывать стол.

Почему они так приветливо встречают меня? Мне даже стало неловко при мысли, что со времени Всеобщего восстания[36] я часто дурно думал об этом человеке.

Тогда, после восстания, Хоанг вдруг резко переменился ко мне. Я несколько раз к нему приходил; меня интересовало, как сказались на нем великие перемены, произошедшие в жизни вьетнамского народа, как он воспринял их. Но мне никак не удавалось его застать. Двери дома были всегда на запоре. Мальчик-слуга, изучая меня в глазок, каждый раз дотошно расспрашивал, кто я такой, а минуту спустя неизменно говорил, что хозяина нет дома. Так повторялось несколько раз, и я заподозрил неладное. Однажды, подойдя к двери, я, прежде чем позвонить, прислушался и явственно различил голоса Хоанга и его жены. Однако слуга уверял, что хозяева еще позавчера уехали за город. Тут я наконец догадался, что Хоанг просто-напросто больше не хочет видеться со мной. Чем это вызвано, мне было неясно, но ходить я к нему перестал. С тех пор, встречаясь на улице, мы лишь холодно здоровались и, обменявшись несколькими учтивыми фразами, расходились в разные стороны. Я и раньше слышал, что Хоанг может ни с того ни с сего внезапно изменить отношение к друзьям, даже совсем с ними порвать. Иногда причина была в том, что книга друга хорошо встречена критиком, который в свое время плохо отозвался о работах Хоанга. А порой это случалось и без всякого повода. Пока живешь в глухой провинции и твои связи с Ханоем ограничиваются публикацией статей и корреспонденций в столичных газетах, Хоанг считает тебя другом; но стоит перебраться в столицу и завести знакомства с другими литераторами, как Хоанг теряет к тебе интерес, — ты для него больше не существуешь. Объяснялось это, видимо, тем, что Хоанг догадывался, какое нелестное мнение сложилось о нем в литературных кругах Ханоя.

Что касается меня, я долго недоумевал, почему к нему относятся с таким презрением, и в какой-то мере уяснил лишь после того, как мы разошлись. Окончательно я во всем разобрался гораздо позлее. Когда гоминьдановские войска пришли во Вьетнам для разоружения японцев, девицы легкого поведения в угоду пришельцам переоделись в китайское платье. А Хоанг угодничал тогда перед каждым компрадором, если у того были деньги, и реакционные газеты чуть ли не ежедневно помещали за его подписью ругательные статьи. Он поносил всех, в том числе и своих друзей. А это были прекрасные люди, которые ничем его не обидели. Но о них хорошо отзывалась пресса национально-освободительного движения, и это приводило моего бывшего приятеля в ярость. В сердцах он называл их жалкими пролетарскими писаками, шайкой оборванцев, вообразивших, что настало их время и они сумеют теперь всех накормить и одеть, — словом, осчастливить мир.

Мне было грустно и смешно. Не то чтобы его злобные выпады задевали меня. Нет, нисколько. Но сознавать, что во Вьетнаме еще находятся писатели, готовые использовать свое перо в корыстных, конъюнктурных интересах, было тяжело. В общем, Хоанг оказался махровым консерватором, противником каких бы то ни было перемен, и я считал, что старые добрые отношения наши никогда уже не восстановятся.

«Но почему же он так приветливо встречает меня сегодня? — недоумевал я. — Быть может, он все же переменился, осознал, что вел себя недостойно? Или же война и героическое сопротивление вьетнамского народа вправили ему в конце концов мозги?» Я даже волновался, ожидая, что-то он мне скажет.

вернуться

36

Всеобщее восстание — Августовская революция 1945 года.

45
{"b":"840844","o":1}