— Знаешь, — начал Хоанг, — не проходило дня, чтобы мы не вспоминали тебя. А все потому, что, просматривая местную газету, я наткнулся на твою статью и сразу подумал, что тебя направили на пропагандистскую работу в нашу провинцию. Позднее я повстречал в деревне знакомого репортера и послал тебе с ним записку, приглашая в гости. Но я не был уверен, что моя весточка дойдет до тебя. Кроме того, хорошо представляя себе, как ты загружен, как много работаешь, я не слишком рассчитывал, что ты сумеешь выбраться к нам. И вот вдруг — ты здесь! Какая приятная неожиданность! Но вид у тебя, надо сказать, утомленный, неужели шел всю дорогу пешком? И как это тебе удалось разыскать нашу деревню?! Когда мы сюда приехали, я первое время плутал буквально в нескольких шагах от дома. Столько здесь улочек и переулков, и все они так друг на друга похожи! Выйдешь иной раз в поле, а потом долго ищешь дорогу домой…

Дом, в котором жил Хоанг, показался мне довольно просторным. Три комнаты, не считая кухни, широкая веранда; крашеная ограда окружала мощеный двор, небольшой тенистый сад, огород. Все выглядело опрятно, красиво. Но самое главное — семья Хоанга занимала весь дом. Его владелец торговал в Ханое, в свое время частенько пользовался кредитом и другими услугами супругов Хоанг и теперь в благодарность предоставил свой дом в их распоряжение, а сам переехал в соседнюю деревню, к отцу.

Сообщив мне все это, Хоанг продолжал:

— Если б не наш приятель, торговец, я и не знаю, что бы мы делали. Я видел, в каких тяжелых условиях живет большинство эвакуированных, где только не приходится им ютиться! Мне недавно рассказывали, как один горожанин поселился с семьей у младшего брата. Но когда тот заметил, что невестка на сносях, он выгнал ее из дома[37], и бедной женщине пришлось рожать в шалаше, на огороде!

Я согласился, что у здешних жителей еще сохранилось много предрассудков.

— Допустим, что так, — в голосе Хоанга звучали горечь и сдержанный гнев. — Допустим, но какие могут быть предрассудки сейчас! Да и не в них дело! Видя, как туго приходится старшему брату, младший, вместо того чтобы посочувствовать и помочь, напротив, попрекает, что тот раньше слишком широко жил, сорил деньгами. «Когда были деньги, ты и не думал откладывать сколько-нибудь на черный день, а все растранжиривал. Вы только и делали, что лакомились куриным да собачьим мясом. А ведь торговля твоя приносила хорошие барыши, и я не раз советовал: пришли деньжонок, я куплю тебе земли. А ты что отвечал? Не надо мне, мол, в деревне земли, хватит с меня дома в городе. Вот и живите теперь в своем городском доме, зачем вы оттуда уехали?» Все это отвратительно. Как будто в человеческой жизни обязательно должны случаться катастрофы, подобные нашим! Неужели, если есть деньги, надо во всем отказывать себе? Много ли найдется людей, которые согласятся целыми днями гнуть спину, работать как буйволы, не решаясь ни хорошо одеться, ни сладко поесть, лишь бы сколотить денег и купить клочок земли?

— Здешние жители всячески стараются нам досадить, — подхватила жена Хоанга. — А ведь девяносто девять человек из ста были убеждены, что французы нас только запугивают и никогда не решатся начать военные действия. Я и сама до приказа об эвакуации считала, что все это не более как пустые угрозы. И вдруг — война! Пришлось бежать, и разве могли мы в такой обстановке думать об имуществе? К счастью, удалось захватить немного денег и кое-какие вещи, находившиеся в загородном доме. Если скромно жить, может, на год и хватит. Я со страхом думаю о будущем! А здесь над нами только подсмеиваются. В нашем нынешнем положении если и захочешь съесть курицу — побоишься купить: коли об этом узнают, сразу начнутся гнусные разговоры, сплетни… Люди так безжалостны!..

— И ведь все вроде бы очень заняты, — усмехнулся Хоанг, — и тем не менее находят время совать нос в чужие дела. Зарежешь сегодня курицу — завтра уже всей деревне известно. Вот и сейчас — ты только пришел, а я уже вижу, как за нами подсматривают, стараются заглянуть в окна. К вечеру по всей деревне только и разговоров будет, что о тебе. Эти сплетники начнут склонять твое имя, определят твой возраст, какого ты роста, подсчитают, сколько родинок у тебя на лице и даже сколько дыр на твоей левой штанине.

Я улыбнулся и объяснил ему, что уж такое нынче время и люди должны обращать внимание на каждого постороннего, появившегося в деревне. Я не сомневался, что, если за мной и подсматривают, делается это по поручению деревенского комитета или отряда самообороны.

— Вот от этих-то господ из деревенского комитета да отряда самообороны никакого житья и нет! Уж так они любопытны, так назойливы! Женщина беременна, а им кажется, что она запрятала в брюки гранаты. А как важничают! Сами едва грамоте знают, каждую бумажку чуть не целый час по складам разбирают, однако куда бы ты ни пошел, у тебя всюду требуют документы. Выйдешь иной раз за деревню, вдруг хватишься — шапку дома забыл; возвращаешься за ней, а они уже тут как тут со своими вопросами. И так постоянно. Только двинешься — сразу: куда? почему? Сдается, эта игра в документы доставляет им огромное удовольствие.

Хоанг рассмеялся, затем, окинув меня испытующим взглядом, проговорил:

— Вот ты долго жил в деревне, а можешь ли, положа руку на сердце, сказать, что постиг крестьянскую душу, крестьянскую психологию? Объясни мне, пожалуйста, почему этих людей так трудно понять? Раньше, живя в Ханое, я знал крестьян только по твоим рассказам, а теперь в деревне вижу, что жить среди них просто невыносимо. Просто невыносимо! — И, не в силах скрыть своих чувств, Хоанг презрительно скривил губы и сморщил нос, словно его преследовал дурной запах.

Еще долго супруги наперебой рассказывали мне разные истории о местных крестьянах. Если им верить, выходило, что все деревенские жители — невежественные тупицы, грубияны, эгоисты, скряги, словом, подлецы, да и только. Они непорядочно поступают даже со своими родителями, братьями, сестрами, не говоря уже о прочих родственниках. А молодежь, да и женщины тоже просто смешны. Писать толком не научились, а туда же, о политике рассуждают. Чуть откроют рот, только и слышишь: «предложения», «требования», «критика», «предупреждение», «колониализм», «фашизм», «реакция», «социализм», «демократия», «революция», — и обязательно в мировом масштабе!.. А уж если за кого примутся, так спастись от них можно разве только на небе! Хочешь не хочешь, будут часами тебя агитировать.

— Может, они считают, — предположил в заключение Хоанг, — что жители Ханоя, как, например, мы с тобой, отсталые, несознательные люди и необходимо, не теряя времени, проводить с ними разъяснительные беседы? Но какая же это, к черту, пропаганда!

Хоанг помолчал, затем, сердито выкатив глаза, снова начал:

— Я расскажу тебе одну историю, хотя ты, может, и отнесешься к ней с недоверием. Но умереть мне на месте, если я хоть малость привру. Отправился я однажды на уездный рынок. Подробно разузнал в деревне, как туда добираться, но, когда дошел до развилки трех дорог, никак не мог вспомнить, по которой же надо идти. Остановился и жду какого-нибудь прохожего, чтобы спросить. Долго я так стоял, наконец вижу: идет высокий парень, а на плече у него большая связка бамбука. Поздоровался я с ним и говорю: «Будьте добры, скажите, пожалуйста, как пройти на уездный рынок». Он вытаращил на меня глаза, словно увидел свалившегося на землю марсианина, и ничего не ответил. Тут я, конечно, догадался, в чем дело, вынул документы, подал ему и повторил вопрос. Вернув мне бумаги, парень ответил: «Идите, господин, вот по этой дороге до большого баньяна, там повернете направо и вскоре увидите слева небольшое поле; вы пересечете его и выйдете на дорогу у деревни Нго, обогнете слева общинный дом, за ним повернете направо, а там недалеко и рынок». Не ручаюсь за точность, но примерно так звучал его ответ. Помню только, что парень часто останавливался, путаясь в бесконечных «налево» и «направо», пока не заморочил мне окончательно голову. В заключение он посоветовал подождать, пока подойдет еще кто-нибудь, кому тоже надо на рынок, и отправиться вместе с ним. Я согласился, что так, в самом деле, будет вернее. «Ну вот и хорошо, — сказал, улыбаясь, парень, довольный собой. — До свиданья, господин, я пойду. Вы извините, но я тороплюсь. Мне надо поскорее доставить бамбук в Тхыонг; он необходим для диверсионной операции, имеющей целью задержать продвижение механизированных частей противника. Наша длительная война Сопротивления, как известно, должна пройти три этапа: этап активной обороны, этап равновесия сил и этап всеобщего наступления. Этап активной обороны означает…» И парень долго еще говорил, повторяя, словно попугай, вызубренный урок, пока не выложил всех своих знаний.