Архаренка взяла к себе в кабину повариха, а у Гошиных ног в кузове положили тушу матери. От качки и толчков голова ее прыгала, и казалось, что она хочет подняться.
Уже ночью машина пришла в лагерь. Мы вылезли из палаток. Гоша опустил архаренка на землю. Он не держался на ногах, заморенный долгой дорогой, и лег. Мы стояли вокруг и светили на него фонариками. Архаренок недвижно лежал, положив голову на передние ноги, а Гоша взволнованно рассказывал о своей первой охоте. Казалось, он сейчас заревет.
Гоша замолк и с тревогой смотрел на архаренка.
— Молока ему надо, — сказал Дорофеич, подходя к нам.
Дорофеич сказал то, о чем думали все. Архаренок был так мал, что пока ему нужно было только молоко. Но у нас не было молока.
— Может, сгущенного? — спросил Гоша. Развели в миске сгущенного молока с теплой водой.
Мы присели на корточки, а Степан Дорофеич пробовал подсунуть миску под мордочку архаренка и окунуть в молоко губы. Архаренок равнодушно отводил голову и не слизывал даже капель с губ. Он не хотел пить сгущенное молоко, ему было всего два дня от роду. Мы сидели на корточках и молчали. Юрты были от нас километрах в сорока.
Гоша повернулся к Степану Дорофеичу и попросил:
— Поедемте, Степан Дорофеич, за молоком к киргизам… Пожалуйста.
Степан Дорофеич пожал плечами и показал глазами на начальника партии.
— Пожалуйста… — попросил Гоша, поворачиваясь к начальнику.
— Нет, нет! — возразил тот. — Ни в коем случае. Бензина мало, а утром в маршрут выезжать… Нет, нет. Давайте спать.
Архаренка Гоша взял в свою палатку. Он положил его рядом с собой, прикрыл ватником. Едва только сон стал одолевать Гошу, вдруг раненая мать архаренка начала биться в кровавых камнях и все поднималась, падала и снова поднималась ее белая голова.
Архаренок дышал тяжело, губы у него были сухие. Гоша и спал и не спал в эту ночь: только задремывал и сразу просыпался от негаснущего красного заката, от бега архаров, от непомерной сосущей тоски. Он брал архаренка на руки и сидел, слушая его дыхание, ощущая слабое тепло его тела. Потом Гоше показалось, что на руках архаренку хуже, и он положил его на спальный мешок. На рассвете Гоше стало совсем не по себе. Он вышел из палатки, зачерпнул воды из сая и вылил на голову. Небо было зелено, как морская вода, где-то за хребтами уже поднялось солнце.
Утром архаренок был еще жив, только не открывал глаз и все облизывал губы. Гоша в этот день первый раз пошел в маршрут, потому что приехала повариха. Вечером, когда возвращались, Гоша заметил, как над сухим руслом сая кружил орел, кружил, высматривая добычу между камнями. Архаренка не было ни в палатке, ни в лагере.
Гоша пошел по сухому руслу сам и увидел его. Архаренок вроде спал, серый среди серых камней. Он лежал на боку, вытянув в сторону ножки с мягкими бахромчатыми копытцами.
Неподалеку на камне сидел орел. Ожидая, он вертел головой на длинной голой шее и разводил в стороны огромные горбатые крылья.
Гоша швырнул в него камнем. Орел с треском распахнул крылья, сорвался и поплыл низко над землей навстречу малиновому закатному солнцу.
КРАСНЫЙ ЛЕС
Рассказ
Посвящается памяти моего друга, художника Алексея Козлова
«…А вчера из-за Павла Федоровича я заболел и не пошел в школу».
Ветер рвал-письмо из рук. Алеша придержал тетрадные листки и читал дальше.
«Я тебе хочу написать про Павла Федоровича, потому что мамка сама не пишет, только плачет. А бабушка просит, чтобы ты приехал. Ты являешься старший брат, и мамка тебя послушается, а она никого не слушается, а что скажет Павел Федорович, покоряется и нам велит».
Алеша вздохнул и потер, ухо застывшей ладонью — пора бежать в институт на лекцию.
«Вчера он пришел резать восьмимесячного поросенка. Поросенка мы откармливали с весны, и он стал прямо как вепрь. Я помогал Павлу Федоровичу опаливать поросенка, а вечером мамка сготовила сковороду свеженины с картошкой. Павел Федорович наелся и стал дразнить нашего кота Фимку куском. Кот прыгнул и сильно укусил его за палец, потому что он хищник, жадный до мяса. Бабушка говорит: «Павел Федорович, довольно тебе робетиться». Павел Федорович за котом побежал и закричал: «Молчи, старая! Я этого вредного кота ликвидирую». Я захотел загородить Фимку, Павел Федорович чуть не стукнул меня по голове. Из-за этого я очень испугался и заболел. Он бегал за котом, а мы спрятались за печкой, только Маня смеялась, ведь она еще ребенок. Алеша, ты просил написать, о чем я мечтаю. Ты знаешь, я люблю рисовать, особенно природу. Даже во сне вижу то лес, то речку. Я надумал поступать в художественный техникум, чтобы получить права художника и документы. Я твердо буду стоять на этом. Если приедешь, привези бабушке очки. Все ожидают, когда ты приедешь.
С приветом твой брат Зелянин В.».
Алеша перепрыгнул через курящийся поземкой сугроб и побежал на остановку. На бледном лбу, в переносье, сошлись резкие, точно угольком прочерченные, морщинки. Глубоко в скулах худого треугольного лица щурились светлые глаза. Месяц не писал своим. Надо немедленно ехать домой! И нечего думать об экскурсии в Ленинград. Прощай Эрмитаж, Русский музей и Медный всадник!
На остановке, постукивая себя портфелем по замерзшим коленям, Алеша прикрыл глаза и разом представил избу: ясно горит лампочка над столом, мать стирает у печи, по-мужски ходуном ходят ее лопатки на широкой спине. Бабушка на растопыренных пальцах держит пряжу. Володя примостился у стола, вырезает из чурки ракету. Манька стоит рядом, положила подбородок на край стола, таращит глаза, чтобы не заснуть. Пахнет березовым жаром; сверчок тренькает в темном углу. Кот Фимка ходит под ногами, саблей выгнув хвост, мурлыкает на всю избу. Только Павла Федоровича невозможно увидеть рядом с мамкой…
…Два года не видел Алексей родную улицу, покато уходящую к речке, к деревянному мосту. На перилах моста летом виснут пряди свежего сена, оставленные возами. Пахнут они лугами, рекой…
Зимой на лыжах ребята выкатывались через мост на ту сторону. Кто храбрее, летел мимо моста, ухал в крутизну — только снег вздымался столбом.
Два года не дышать березовым дымком из труб, не ступать по вечернему снегу по дороге к своим воротам. В проеме улицы синеют леса, в них прячутся неисчислимые села, полные теплой жизни; тянутся сумрачные лесные во́локи на десятки километров… Над двором — распростертая в облаках береза. Калитка под снежным навесом. Тяжелое заиндевелое кольцо. Два года не слышал он скрипучего голоса ступенек. В сенях — застекленевшие поленья, исширканный ветхий веник. Алеша потянул на себя тяжелую дверь — глаза застлало пеленой. Манька вскочила от стола.
— Леша-а-а! — Она кинулась к нему, чуть из валенок не выскочила, обхватила тонкими руками. — Леша!.. Бабушка! Леша приехал!
Бабушка испуганно выглянула из-за перегородки — стара совсем стала бабка, и внука уже робеет, стесненно улыбается.
Хлопнула дверь, Алеша по шагам узнал мать, обернулся. Она опустила на плечи шаль, шагнула к сыну, крепкими, тяжелыми руками прижала к груди. Два года не слышал он ее глухого голоса, насмешкой скрывающего судорогу в горле.
— Что не писал, молчком подкатил?
— Рады, а? Рады? — спрашивал Алеша, оглядываясь. — А где Володя?
Сейчас с улицы прибежит брат и, ныряя головой вперед, бросится к нему.
Мать, скидывая ватник, поспешно обернулась, рукой точно паутину отвела от испуганного лица, глаза застыли. Бабушка суетливо потянула пальто из рук дорогого гостя.
— Где же Володя? — повторил Алеша.
Мать метнулась к печи:
— Что ж стоим-то, за стол садись!
Алеша положил руку на голову Маньки.
— Где Володя?
Манька ссутулила плечи и беззвучно заплакала. Мать из-за перегородки выкрикнула злым голосом:
