— Ты тонул когда-нибудь? — спросила она меня, когда мы снова сели на лошадей.
— Тонул.
— Наверно, ужасно. Лучше разбиться. Мне вот тонуть нельзя, я плавать не умею! — призналась она со вздохом.
Я похолодел.
— Совсем?
— Ну конечно!
Я хотел сказать Лиле что-то ободряющее, потрепать ее по мокрым вихрам, но изрек ворчливо:
— Это так на тебя похоже: лезть на глубину, не умея плавать. Знаешь, это даже символично.
— Не разводи мелкую философию на мелких местах, — сказала Лиля весело. — Я ничего не боюсь.
Мы погнали лошадей, чтобы согреться. Меня била дрожь от холода и волнения. Я понял, что не говорю ей об ее отъезде, потому что не представляю, как останусь здесь без нее, опять один, с уныло распевающим Пайшамбе, в громадном каменном океане.
В тот же вечер я сказал Лиле, что она уедет.
Да здравствует дикая свобода!
В горах привыкаешь к неожиданностям. И не можешь привыкнуть.
Когда мы завтракали в молчании и старались с Лилей не смотреть друг на друга, сверху, с левого борта ущелья, прилетел к нам радостный вопль:
— Э-ге-гей! Аркашка-а!
Наверху, на невидимой снизу дороге, стояли и махали руками три фигуры. Я рассмотрел Прохора Ивановича и шофера, третьим был, наверное, новый рабочий.
Мы побросали ложки и через речку, через кусты бросились к ним. Встретились на узкой тропе. Третьим оказался незнакомый парень лет двадцати двух, в джинсах. Коротенькие, ежиком, волосы, плечи грузчика и мясистое лицо с обгоревшими щеками. Как ни странно, к этому лицу шли синий берет и тонкие золотые очки. Этакий грузчик-стиляга. Парень тащил рюкзак, из которого торчали ледорубы — часть нашего ледникового оборудования.
— Ну вот мы и прибыли в полном здравии. Ну уж и дорожка к вам, не дай боже! — как всегда, суетливо-энергично заговорил Прохор Иванович. — А это, Аркадий, тебе новый рабочий. Лицо, как бы выразиться, необычное. — Он показал рукой на парня, который смотрел на меня и на Лилю напряженно-восторженным взглядом и заранее улыбался: — Романтик. Хочет стать геологом, из-за чего и бросил институт. Уже работая в геологии, поел нашей каши, но вот все рвется на ледник. — Прохор Иванович засмеялся и потер ладони. — Упросил меня, я его взял на твое усмотрение. Товарищ показал себя, физически крепкий.
Показавший себя товарищ, счастливо улыбаясь, подал мне руку и назвался:
— Мика!
Мы пошли вниз, и Мика, глядя на простор под нами, ни с того ни с сего вдруг крикнул:
— Вот она — дикая свобода!
Прохор Иванович привез нам вместе с ледниковым оборудованием и спирт. Он произнес торжественное напутствие. Речь его, как всегда, была смешением официальных фраз и простодушных наставлений:
— Вы идете в труднейший маршрут, и вся экспедиция будет смотреть на вас. Обязательно, чтоб у всех, Аркаша, была смена белья и теплых носков. Надеюсь и выражаю от лица руководства экспедиции уверенность в благополучном исходе.
Мы подняли кружки и осушили приготовленное Прохором Ивановичем питье. Мика вдруг положил мне руку на плечо:
— Старик, только здесь, в горах, я понял, что такое настоящая жизнь и кристально честные люди.
Он произнес это страстно, даже заикаясь, и покраснел.
— Романтик, романтик! — закричал Прохор Иванович.
— Понимаешь, старик… ну, знаешь, для меня это вот все… — Мика развел руками, точно желая обнять весь Памир и всех нас. — Я, понимаешь, задыхался в городе от этой цивилизации.
— Толстовец прямо, а! — закричал Прохор Иванович и захохотал.
— Чем же тебе не угодила цивилизация? — спросила Лиля каким-то свойским тоном. Это была первая фраза, которой она заговорила с ним, и я сразу почувствовал, что она признала Мику одного поля ягодой.
— Да при чем цивилизация? — искренне удивился Прохор Иванович.
— А… а… все эти разговоры о поэзии, абстракционизме, симфонизме… Ах, Ван Клиберн, ах, Рерих, ах, ах, ах!.. Японская линия в графике, евтушенковская рифма, белые носки, а на деле — шакалья возня, за глаза оплевывание друг друга. Но дело не в этом… — оборвал он сам себя и понурился. — Дело в том, что мне изменила любимая.
Мы все помолчали, как водится, при чужом горе.
— Да-а!.. — первым протянул тактичный Прохор Иванович. — Это… душевное событие, драматическое… Но вы еще молодой, энергичный!
— Прохор Иванович, не говорите этих слов! — попросил Мика, морщась. — Я не прощу себе любви к мещанке!
— Правильно! — сказала Лиля.
Черный лед
Утром мы выступили. Повели караван из четырех лошадей вверх по Танымасу, вытекающему из-под ледника.
Копыта лошадей то погружаются в прилизанный ветрами серебристый сухой ил, вздымая дымчатую пыль, то звонко щелкают по россыпям белой гальки, то разбрызгивают мутно-молочную воду Танымаса.
Трудность похода на ледник обнаружилась сразу же, с первого шага. Мы надели привезенные Прохором Ивановичем новенькие ботинки для льда — «трикони», чтобы их разносить до ледника, и уже после первых двухсот метров начали маяться. Нет ничего более нудного, чем медленно подниматься по сухому и скользкому, как тальк, илу в натирающих ногу тяжеленных ботинках. Воздух грязен и желт от пыли, нанесенной «афганцем». Жарко и душно, как в пустыне; впереди призрачные, точно мираж, хребты, и ни черта не верится, что где-то там лежит лед, которому миллионы лет.
Бесчисленное множество раз переходим вброд петлястый Танымас; он становится все уже и стремительнее. Наконец он преграждает нам дорогу узким, рьяным потоком с бурунами и грохотом. Хуже всего эти узкие, глубокие потоки.
— Старик, разреши, я поеду первым, — просит Мика.
У него самая надежная лошадь, красный Киргиз, хоть злой, но сильный.
— Ты умеешь плавать? — спрашиваю я.
Лиля беспокойно смотрит на Мику.
— Я ж одессит, я ж уплывал в море на пять километров!
Мы выбираем место, где буруны слабее.
— Езжай, — говорю я, — садись сзади на круп, хватайся за вьюк, держи против течения!
Жеребец смело идет в воду, заходит по брюхо, вода плещет под вьюки. В середине потока Киргиз вдруг вздрагивает и пятится: наверное, его ударило по ноге одним из камней, которые катятся по дну. Нельзя стоять в такой стремнине. Мика растерянно оглядывается на нас. А Киргиз уже шатается, ноги его дрожат от-напора воды, и хвост прыгает в пене. Мика обеими руками тащит повод.
— Бей его, по заду бей! — кричу я, чувствуя, что сейчас разразится беда.
Из-за рева воды Мика ничего не слышит и беспомощно оглядывается. Нет, нельзя было его пускать первым. Жеребец, вздергивая голову, поворачивает вниз по течению, вода взбегает ему на круп, заносит хвост под брюхо, толкает, вниз. И тогда Мика спрыгивает в воду. Его сразу, как котенка, отбрасывает и накрывает вода… Мы стоим окаменевшие. Наконец поодаль выпрыгивает его гладкая голова, сверкают очки, он бьет руками и бросается грудью навстречу течению, падает, встает на дно и идет на тот берег… Все происходит за две секунды, показавшиеся столетием, и только теперь я слышу крик Лили.
Пока мы с Пайшамбе развьючиваем двух лошадей (ясно, что груженых придется переводить в поводу), Памир трясется от страха: ведь ему переезжать на обратном пути этот поток с четырьмя лошадьми. Лиля подбежала к воде и кричит Мике:
— Скорей снимай одежду и выжимай! Спрячься от ветра! — Как будто он может услышать.
Мы с Пайшамбе садимся в седла, берем за повод двух груженых лошадей и переезжаем благополучно.
Мика в одних трусах и очках, выжимая рубаху, подбегает и вопит, приплясывая от холода:
— Вот это жизнь, старик! Это не салон!
— Какого дьявола ты спрыгнул с лошади? Запомни: никогда не оставляй лошадь!
— Ничего, Аркаша! Хорошее крещение!
Я с развьюченной лошадью переезжаю обратно и возвращаюсь с Лилей.
— Ты не ушибся? — спрашивает она Мику заботливо.
— Вот это жизнь! — кричит Мика снова. — Вот это да!
