Парень, наверное, в отделе кроватей видел и не такое, поэтому ни капли не смутился, только посоветовал усилить основание арматурой и… отказаться от верхних шкафов, чтобы избежать потенциальных травм. Дальше Тим общался с ним самостоятельно, а мы со щеками пошли выбирать посуду. От шкафов, кстати, не отказались, но затылок оставался цел, потому что острый угол всегда прикрывала ладонь Тима.

Сумка с жалобным звяканьем падает на пол. Недостаточно убрать его вещи, здесь всё пропитано нами. Хватаю телефон и открываю диалог с Тимом, грудь распирает от количества слов, которые хочу ему высказать, но от последних сообщений веет таким холодом, что замерзают даже пальцы, которыми держу телефон. Он меня больше не слышит. Как жить, если тебя предал не только муж, но и лучший друг?

Закрываю. Звоню в студию менеджеру:

— Привет, сегодня ночная съемка у кого-нибудь есть? Нет? Поставь меня.

В багажнике сумка с одеждой на несколько дней. Забираю ключ от самой маленькой студии у охраны и дружелюбно улыбаюсь. Пробую, как это, улыбаться, когда внутри всё горит и бьётся — выходит так себе, актриса из меня всегда была не очень.

В коридоре сквозняк и сломанный скелет гнилой деревянной рамы. Обхожу по дуге, будто она ещё может причинить вред. Хотя так и есть. При взгляде на неё, куски разговора с Алёной снова вонзаются в тело осколками. Жмурюсь от этих укусов и ускоряю шаг, будто смогу убежать хотя бы от части из них.

Два часа ночи. Наши студии для меня — место силы, здесь я столько раз рождалась разной, пробивая собственный потолок и открывая в себе новые грани. Да в муках, да с терзаниями, но результат всегда стоил того. Сегодня всё будет иначе. В место силы приходят не только рождаться.

Ставлю стул к фотофону, выставляю свет так, чтобы тени были предельно острыми — резать так резать. Раздеваюсь до белья. Телу зябко, неудобно, уязвимо — точно так же, как мне сейчас в своей жизни. Включаю Muse на всю катушку — охрана предупреждена, мне не помешают.

Пульты от камер в ладони. Это будет серийная съемка. Рваные вдохи, глубокие выдохи. Перестать обнимать себя, защищаться и закрываться. Пристально посмотреть внутрь… и не отрываться до самого конца, что бы там не увидела.

Жму кнопки пальцами. Пуск.

Присаживаюсь на стул и под первые аккорды Hysterya взрываю в груди плотину, разрешая себе проораться. Страшно, некрасиво, до хрипоты, до срыва голоса кричать, как я его ненавижу и как всё ещё люблю, как мне обидно и больно, что не смогу больше никому поверить, не захочу других взглядов, других рук и прикосновений, другого запаха кожи и цвета глаз. Что больше никто, входя в тело, не проникнет так глубоко в душу, и что сама душа разучилась дышать, а мир теперь — чужая планета с атмосферой, непригодной для жизни. Что нет больше прошлого и не хочется будущего. Что нет больше меня.

А потом, захлёбываясь слезами, вою в рыданиях до полного опустошения. Чувствую, как открываются даже самые мелкие порезы внутри и через них без остатка уходит последняя отравленная горем кровь. И когда не остаётся сил даже на всхлипывания, сворачиваюсь калачиком и улетаю. Я пуста.

Прихожу в себя от крупной дрожи, кажется, кровь действительно вытекла и больше не греет. Тело — тупой, бесполезный набор мышц и костей. Губы саднит, глаза жжёт, на предплечьях — алые царапины. Осматриваю себя, будто первый раз вижу. С этим “дано” теперь дальше жить.

Одеваюсь и вывожу на печать содержимое карт памяти из камер. Уходит почти целая пачка фотобумаги. Зависаю на монотонном жужжании принтера и картине разлетающихся по полу чёрно-белых фото из переполненного лотка. Собираю непослушными руками — на них у меня тоже планы.

Кутаюсь в меховое пальто, но тепло всё не приходит — внутри пустая вечная мерзлота. Мозг сухо телеграфирует, что на разработку альтернативных источников энергии, скорее всего, уйдут годы. Мда… А функционировать-то надо сейчас…

Упаковываю стопку фотографий в сумку. Больше нет того острого желания одиночества, которое держало меня взаперти эти дни. Сейчас просто физически не смогу быть одна. В моём списке людей, кому можно позвонить после смерти, единственный контакт. Жму кнопку вызова и сорванным голосом шепчу:

— Лад, забери меня, пожалуйста, из студии?

— Буду через полчаса.

Ни грамма сомнения в голосе, несмотря на то, что у меня нет привычки выдёргивать её в четвёртом часу ночи.

Приезжаем на Набережную, находим чистую урну, и я красивым "домиком" выкладываю туда стопку боли, горя и страхов в разных ракурсах. Профессионал во мне отмечает, что фото — г@вно. Модель в ужасной форме, смазан фокус, некоторые карточки вообще — какая-то абстракция, но самые жуткие — те, где в кадре остался только стул. Будто того, кто там был, и правда не стало. Это худшая фотосессия в моей жизни. Это лучшая фотосессия в моей жизни. Но об этом я узнаю ещё не скоро.

Просим зажигалку у случайного прохожего и ярким огнём превращаем всё тёмное в пепел. Вслед за этим встречаем рассвет со стаканчиками из самого раннего кофейного киоска. Первые слова моей новой жизни:

— Нельзя пить кофе на голодный желудок.

Морщусь и прикрываю лицо ладонью:

— Ты такая зануда!

— А вот и нет! И вообще, между прочим, у тебя всё это время свитер наизнанку, но я ж молчу! Держусь! Цени, — улыбается.

Пьём дальше. Конечно, у неё много вопросов. Первые появились ещё у студии, когда увидела полностью разобранную меня и без слов перегрузила мои вещи в свой багажник. Потом фото. Было видно только верхнее, но ей и его хватило, чтобы побледнеть. Лада обязательно задаст все мне вопросы, но только тогда, когда убедится, что я готова отвечать.

Когда кофе кончается, она заглядывает мне в красные глаза:

— Спать?

— Спать.

— Поехали.

И без лишних слов везёт к себе домой.

Стакан воды, хлоргексидин, салфетки, нурофен и два круглых имбирных пряника в шоколадной глазури ждут меня на тумбе возле подушки. Спасибо, Лада. Залпом выпиваю воду и сажусь в постели, укутавшись в одеяло. Голова гудит, как с похмелья, надо всё же выпить обезболивающее, но так не хочется вылезать из тёплого кокона.

Игнорирую медицину, потому что руки выглядят не так ужасно, как вчера — несколько неглубоких царапин, точно не умру, а вот пряники своим запахом сводят с ума. Когда я в последний раз ела? Шумно понюхав — это отдельное удовольствие — с наслаждением откусываю. Сочетание текстур ломкой шоколадной оболочки и мягкого нежного теста — одно из моих любимых. Устаю жевать, недоев первый. Откладываю и падаю обратно в постель. Как можно чувствовать себя бесплотной и прозрачной, но одновременно такой тяжёлой?

Стряхиваю несколько крошек с одеяла, представляя, как выхвачу за них от зануды. Легко улыбаюсь. С Ладой мы дружим уже лет десять. Она вела у нашей группы семинары по социальной психологии, а я сидела на первой парте и задавала больше всех вопросов. Лада быстро просекла, что наши дискуссии — совершенно случайно — мешают ей опрашивать остальных, и перенесла общение на внеучебное время, если мне действительно интересно. А мне было. Так я обрела родную душу, хотя Лада до сих пор шутит, что я подружилась с ней ради зачёта автоматом.

Единственный серьёзный конфликт у нас произошёл из-за Тима. Они не сошлись аурами. Не то, чтобы он ей не понравился, лично против него у Лады ничего не было, а вот в его отношении ко мне она увидела море тревожных сигналов, о чём не замедлила сообщить. На следующий день после двойного свидания — я с Тимом и Лада со своим мужчиной — мы с ней поехали в любимое место на Набережной употреблять самое лучшее, что дали нам итальянцы: пасту, пиццу, кофе, джелато.

Сделав заказ, Лада посерьезнела:

— Сим, ты с ним наплачешься.

Внезапная атака застала меня врасплох. Я вообще не фанатка поговорить о личном, и Лада это знает, потому, пользуясь замешательством, быстро проговаривает: