Гета, по обычаю, молчал, словами не раскидывался. Только и сказал:

— Как Гурион, так и я. Лишь бы молодым на радость…

— А какая радость без выкупного? — вскинулся Алимурза. — На этом свете продешевишь — на том втридорога спросят…

— Тогда заплатим на том свете, — решил Гайто, и все засмеялись, как на сходе, когда Алимурза хотел было меня на смех выставить.

А Гайто уже продолжал:

— Ну что деньги? Вот ты, Алимурза, недавно целую тысячу в руках держал и, говорят, выронил в поле. Жалко, понятно. Но чужим товаром торговать — можно и штанов лишиться…

Опять все засмеялись. Алимурза побледнел, заикаться стал.

— Чего болтаешь? Выдумал тысячи! Нужны они мне, своих хватает…

— А если хватает, — перебил Гайто, — тогда и разговора нет. Берем невесту по новым обычаям. Советским. По любви-согласию…

Нет, не удалось Алимурзе омрачить нашу радость. Славная выдалась свадьба. На всю округу первая — без калыма и унижения. С песнями и музыкой. И с обрядами тоже…

Осетинская свадьба… Она особенная, не похожая ни на какую другую. Счастье двух молодых — это радость всего аула, всех близких и знакомых и даже целого ущелья. К ней готовятся долго, и на ней веселятся все. За невестой посылаются десятки достойнейших. С почетным хистаром — старшим — во главе. Он должен быть убеленный сединой, мудрым и опытным, знать без упрека свадебные тонкости. Рядом с ним — мужчины помоложе, из тех, кто не уступит никому ни в танцах, ни в песнях, ни в произнесении оригинальных тостов. И молодежь — ловкие, голосистые парни на резвых конях и девушки на загляденье. Чиндзхасджита, как их всех называют, — ведущие невесту. Да и одеждой все чтобы славны были…

Года через два после своей свадьбы я приехала на родину, в Куртатинское ущелье, на свадьбу племянника. Хотелось посмотреть, как тут живут люди. Пива было, наверно, на все ущелье, араки тоже немало, готовы для свадьбы положенный бык и бараны. Родня, близкие друзья, весь аул Лац уже собирались вручить счастливцам свои подарки, поплясать, повеселиться вдоволь, походить в хороводе «Чепена». Веселье могло продолжаться неделю, «от этого и до этого другого дня», а то и больше. Проводили чиндзхасджита с песней и гармошкой. Я осталась стоять на террасе высокой сакли и смотрела, как резвятся по дороге джигиты. Один из них завернул коня и начал гарцевать у какой-то сакли с окном на узкий проулок. Значит, хочет парень показать свою удаль нареченной.

Чиндзхасджита спустились в долину реки Фиагдон и с песней, под звуки гармоники, миновали святилище Дзивгисы. Сколько веселья, какая пальба в честь покровителя путников! Ведь ехать в наших краях за невестой не так-то было просто. Если стоит суровая зима, приходится преодолевать почти непроходимые в такую пору горные дороги, что ниточкой вьются по склонам отвесных скал. На каждом шагу грозятся снежные обвалы. А зима в том году и впрямь была снежная.

И вообще в наших горах всегда бывало тревожно: никто никогда не мог угадать, с какой стороны и в какой час обрушится беда. Стоит только посмотреть на высокие родовые башни. Не миновали горцев снега и дожди, камнепады и заносы. Из далеких и богатых кавказских равнин сюда нередко прорывались алдарские стражники, объявляя собственностью алдаров ущелья и каждый в них камень. Угоняли скот и уводили в неволю людей. Ущелье лишалось лучших мужчин, своих самых молодых и красивых женщин, а матери — детей. Сжигались сакли, и разрушались очаги… А сколько погибло горцев из-за бессмысленных распрей, родовых ссор и ненависти целых аулов… Потом пришла в горы советская власть. У всех еще в памяти та первая весна, когда в горных аулах опустела большая часть саклей. Люди переселялись на плодородные земли алдаров, селились в Терской долине. С собой везли надежду и тревогу. Думали: наконец-то получат в достатке собственную землю, и боялись, что войдут алдары в силу и опять все будет по-старому. Ведь кто знает, на сколько она, советская власть? И все равно люди собирали свои скудные пожитки и спускались с гор, лишь оглядывались на могильные склепы родных, на святые урочища, без которых не мыслили себе жизни. И сразу стало просторнее в горах. Те, кто оставались, получали клочки земли уехавших горцев. Никто не поднимал руку на того, кому доставались эти клочки. Не было кровавой резни и векового смертобойства. Советская власть, ленинская прозорливость принесли радость в горы, счастье всем и моему возмужавшему племяннику тоже.

Стояла я, думала так и не приметила, как взыгрался галагон, наш горный ветер. Завихрил, закружил. Да с такой силой, будто хотел смести зло, неправедное дело, надвигавшееся на людей. Словно желал заслонить снежной пеленой прилепившиеся к скалам аулы. Вокруг все потемнело и помрачнело. Казалось, разрыдались сами горы. Такого я еще никогда не видела здесь, и о таком даже слышать не приходилось.

— Боже, спаси наших чиндзхасджита! — только и взмолилась я. Разбушевавшийся галагон загнал меня в саклю.

Здесь тоже стоял мрак, вдобавок ко всему через дымоход врывался ветер, поднимал золу с очага и разносил ее по сакле. На ощупь я добралась до деревянной кровати, уткнулась в подушку и закрыла лицо руками.

О чем я только не передумала, пока лежала с закрытыми глазами! Какие только страшные картины не промелькнули перед глазами! Рушились горы, и река Фиагдон заполняла все ущелье, превращалась в черную лавину, унося с собой в далекое море трупы чиндзхасджита! А то срывался снежный обвал и сносил в бездну целые аулы…

С чего бы эти мысли, откуда эти виденья? И хоть я не суеверна и не верю в приметы, тревога моя оказалась вещей. Горе, страшное горе обрушилось на нас, на всех людей.

Тяжелые думы не давали мне покоя, и я снова вышла на террасу. Буря вроде слабела, грохот в горах поубавился, да и снежная пелена оседала на сакли и склоны, стало светлее. Но ветер все не унимался. «Проклятый галагон, как ты меня напугал!» — произнесла я про себя и взглянула в сторону святилища Дзивгисы. И вдруг заметила на горной дороге всадника. Через некоторое время я уже могла разглядеть его. В черной бурке и в черной барашковой папахе, ехал он на черном коне. Ехал неторопливо, с опущенной головой. В таком одеянии и так в наших горах обычно едут «несущие черную весть» — карганаг. Сердце мое сжалось от страха. «К кому и с какой вестью едет всадник в такую стужу? Не приключилась ли беда с теми, кого мы послали в другое ущелье за невестой?» Так и есть! На некотором расстоянии от черного всадника возвращались чиндзхасджита. Медленно, с опущенными головами, словно сопровождали покойника. «Неспроста это! Нет такой силы, которая заставила бы вернуться с дороги чиндзхасджита».

Я быстро оделась, накинула шерстяную шаль и поспешила навстречу черному всаднику. Встречный ветер срывал с головы шаль, колол и жег.

Заметив, что всадник свернул вправо и едет по узкому заснеженному проходу в сторону сельсовета, я немного успокоилась: значит, не в дом моего племянника принесут покойника.

Всадник остановился у четырехугольной башни, в нескольких саженях от сакли сельсовета, и медленно слез с заиндевевшего коня на правую сторону, как велит народный обычай, если человек привез недобрую весть. Взяв плетку в левую руку, он поправил ружье, висевшее на плече дулом вниз, и с опущенной головой направился в саклю. Я хотела побежать за всадником, узнать хабар, но тут к сельсовету подъехали на бричке чиндзхасджита. Медленно слезли на правую сторону три старца. Все знакомые мне. Встали в ряд, опустили головы. Сердитый галагон трепал их седые бороды. Остановились, сошли с коней и молодые джигиты и тоже последовали примеру старших. Таков обычай горцев выражать свое соболезнование.

— О создатель, горе мне! — вскрикнула и запричитала я. — Очаг мой разрушился… Что за беда заставила вас вернуться без невесты? Какой гром обрушился нам на голову?

— Страшнее вести в мире еще никогда никто не слыхал, Назират. Солнце наше погасло… Ленин… Дорогой человек… — Комок подкатил к горлу седовласого старца, слезы душили его. Он поднял к небу руки: — О создатель, за что ты так жестоко караешь нас, за что обрушил свой гнев! Горе наше горькое!