— Я, дядя Юсуп, даже не знаю — сон мне снится или я вправду сижу с вами… — говорил Леня.

— Не сон, Леня, не сон, — говорил Хатагов, рассматривая принесенные Леней бумаги. — Ты просто герой! Настоящий герой.

— Когда фашист мне костыль сломал, — говорил Леня, — я чуть не помер от страха, дядя Юсуп. В нем ведь чертежи разные, что дядя Орел передал.

— Как же ты угодил в лапы тому эсэсовцу, который тебя с взрывчаткой задержал? — спрашивал Хатагов.

— Никак не пойму, дядя Юсуп, — волнуясь отвечал Леня. — Он всегда провожал воинские эшелоны, а в Дубовлянах другие на посту стояли. Вот эту, дядя Юсуп, — продолжал Леня, доставая из полы ватника свернутую в трубку бумажку, — дядя Орел велел передать вам лично без свидетелей, а в случае чего, сказал, чтобы я ее съел.

— Спасибо, Леня, спасибо тебе, — говорил Хатагов. — Все просмотрю, внимательно просмотрю, а сейчас иди с дядей Ваней, он тебе все покажет, расскажет, поведет в баню, там тебе выдадут чистое белье, помоешься, отдохнешь, поспишь. Завтра мы с тобой еще поговорим.

Хатагов пожал руку Леониду Пучковскому и проводил его долгим восхищенным взглядом.

Окончилась суровая снежная зима. Подули мартовские ветры, и всюду повеяло весной. Теперь Хатагов часто коротал ночи в своей новой хате, склонясь над столиком. С приходом весны забот и хлопот разных стало еще больше. Наши войска, ведя наступление по всему фронту, в минувшем сорок третьем году и в начале сорок четвертого нанесли гитлеровцам ряд сокрушительных ударов, особенно на Украине и на севере. Теперь, с наступлением весны, наши воины приблизились к восточным и северным границам Белоруссии.

Становилось ясным, что начинается освобождение белорусской земли от немецко-фашистских захватчиков. Но гитлеровское командование решило во что бы то ни стало удержать укрепленный Минский округ, через который проходят дороги на Варшаву и Берлин. Поэтому фашистское командование стягивало сюда свои самые свежие войска, пополняя ими армейскую группировку «Центр». К марту сорок четвертого года в районе действия группы войск «Центр» было сосредоточено более восьмидесяти дивизий.

Перед партизанами стояли задачи исключительной важности. Они планировали смелыми ударами вывести из строя связь между гитлеровскими армиями, ударить по главарям фашистской армии «Центр» — по Клюге и Моделю, внести растерянность в ряды гитлеровцев и этим помочь наступающей Советской Армии.

Рано утром в хату к командиру бригады Хатагову зашел Зверьков и передал ему несколько свежих радиограмм.

— Как сводка? — спросил командир, просматривая радиограммы.

— Сводка хорошая! — сдержанно ответил Зверьков.

Хатагов медленно прочитывал радиограммы, а когда дошел до последней и прочитал ее, недоуменно посмотрел на Зверькова:

— Отзывают?.. Срочно? Вылет с первой оказией? Ты читал?

— Несколько раз перечитал, товарищ комбриг, — ответил тот.

Хатагов снова просмотрел радиограмму и, убедившись, что приказ довольно ясный и категорический, вздохнул: «Что стряслось? Переводят в другую бригаду или считают, что здесь уже и без меня обойдутся? Ну что ж!»

— Кали трэба, дык трэба! — проговорил он, но успокоиться не смог и начал рассуждать вслух: — Легко сказать «прощай», а как бросить дело, составляющее всю твою жизнь? Как расстаться с краем, который стал тебе второй родиной? А с этими лесами и деревушками, которые спасали тебе жизнь, оберегали тебя в дни смертельных схваток с лютым врагом! А люди этого края!

Зверьков, видя, как на глаза Хатагова набежали слезы, молча вышел и тихо прикрыл за собою дверь.

«Черт возьми, — размышлял Хатагов. — Уйти в такой момент, когда все подготовлено и налажено для решающих ударов. Еще несколько дней, и будет разгромлен еще один вражеский аэродром под Минском, где находится тайная база самолетов на критический случай… А узел связи с Берлином войсковой группировки «Центр»? Остается только дать сигнал, и он будет взорван партизанами. Подложены партизанские мины и под главные участки подземного оборонительного пояса вокруг Минска, подготовлен к взрыву и уничтожению штаб «Центра»…»

— Конечно, это все будет сделано и без меня, — проговорил он вслух, — но чертовски досадно!

Вошел Дмитрий Федорович Чуприс. Поздоровался, сел. Ему уже было известно содержание радиограммы.

— Дмитрий Федорович, — обратился к нему Хатагов. — Напомни на всякий случай, сколько за последнее время отправлено под откос эшелонов.

— За последние шесть месяцев, товарищ комбриг, — начал Чуприс, — спущено под откос сорок воинских эшелонов врага. Разбито сорок шесть паровозов, сто тридцать девять вагонов, пятьдесят шесть платформ с живой силой и техникой, разбито и сожжено двадцать восемь автомашин, два танка и две бронемашины. Вместе с машинами уничтожено двести двадцать восемь фашистов — офицеров и солдат… Сожжено восемь складов противника с оружием и военным имуществом… Лично вами, Харитон Александрович, пущено под откос семнадцать эшелонов…

— Хватит, хватит! — прервал его Хатагов. — Остальное я и сам помню.

— Разрешите идти? — спросил Чуприс.

— Идите и повнимательнее подготовьте представления людей к наградам…

Не успел выйти начштаба, а в командирскую хату влетел раскрасневшийся мальчуган:

— Товарищ Юсуп! Партизанка отелилась!..

— Какая партизанка? Ты что, Коля? — Хатагов в эти минуты совсем забыл, что на главной базе много коров и овец, и одну из них, самую молочную из коров, зовут «Партизанкой».

— Да чернушка эта… Не помните? Всем коровам корова. А теленочек такой черненький, черненький, — восхищался Коля.

— А как Альма? — улыбаясь, спросил Хатагов. — Привыкла к тебе?

Коля понял, почему командир поинтересовался овчаркой. Когда шел бой за Кременцы, Альма первая обнаруживала подкравшихся с тыла фашистов и бросалась на них, ориентируя партизан. В той битве фашистская пуля прострелила ей переднюю лапу, и Коля долго ее лечил. Однако Альма с трудом привыкала к своему юному кормильцу.

— Уже, товарищ командир, еду из моих рук берет, — отвечал Коля.

Коля был сиротой, он прижился в бригаде димовцев, выполнял различные работы и партизанские задания, проявлял себя с самой лучшей стороны, и у Хатагова мелькнула мысль — забрать его с собой в Москву, устроить в военное училище.

— Ты бы полетел со мной в Москву? — вдруг спросил у Коли Хатагов.

— С вами, товарищ командир, я куда хотите полечу, — ответил мальчик.

А Хатагов мысленно уже был в Москве. Он представил себе, как подает рапорт начальству. И конечно, ему разрешат отпуск. Тут же он полетит домой, в Осетию. А кто его встретит в родном селении Ольгинском? Кто его обнимет, расцелует и спросит: «Как, откуда ты свалился? Или ты вернулся с того света? Ведь о тебе похоронку прислали еще в начале войны…» Кто? Отец и мать? Их у него давно нет… А старший брат Боташ, которого он боготворил? Нет, он тоже на войне. И кто знает: жив ли он? Двоюродный брат Чермен? И он на фронте. Откуда Харитону, которого друзья и близкие в селе звали материнским именем — Аттола, было известно, что Чермен — этот красавец и полный отваги парень — при форсировании Днепра потерял ногу и вернулся домой на протезе… А может, сестра его родная, Ражи, жива и ждет? Да, она будет ждать. Галя — Елена Мазаник — наверняка исполнила его просьбу и написала ей письмо, сообщила, что ее брат жив. Хатагов представил себе сестру — труженицу колхозного поля. Высокая, худощавая, выходит на крыльцо ему навстречу и поднимает большие, как у него, заплаканные глаза, окликает: «Это ты, Аттола?»

— Черт побери! — чуть ли не вскрикнул Хатагов. — Я же здесь… В Руднянском лесу… И как еще далеко отсюда до Ольгинского… До сестры… До брата Боташа… До зятя Касполата… До родного очага, до Осетии…

Когда спустились вечерние сумерки и густой туман окутал Кременцы, в лесу задымили партизанские костры. В воздухе носился запах жареного мяса. Виновник сегодняшнего ужина командир бригады Хатагов ходил от костра к костру и острыми, а подчас и солеными шутками веселил партизан. Подойдя к костру, у которого на тонких дубовых вертелах жарили шашлыки из свежей баранины Леня и Коля, он посмотрел на раскрасневшихся ребят и сказал: