А сегодня сидят простые солдаты, уставшие от войны, худые, плохо одетые, и никаких проклятий ни на кого не накликают. Самовольно ничего не берут, ничего не разрушают…

И захотелось мне сделать красным бойцам что-то приятное. Пусть зарежут жертвенного быка, которого госпожа бережет к возвращению сына. У меня на этого быка не меньше прав, чем у самой ахсин. Сколько слез из-за него пролито в нашей семье, сколько горя перевидено, одна Маша знает…

Нашла я ее, объяснила все.

— А что, думка твоя верная! — поддержала Маша. — Пришла Красная Армия, тут в самый раз пир устроить.

Пошли мы с ней к ихнему командиру, человеку строгому, на мою радость осетином оказавшемуся. Немолодым уже, болезненным. Сначала ни за что не соглашался, чтобы резали жертвенного быка. Стал, как детям малым, объяснять, что зарезать до срока жертвенное животное все равно что убить того, кому в жертву животное это назначено. Я и сама это знала и сказала, что если со смертью быка помрут Дженалдыко и сын его, Агубечир, тогда просто восстановится справедливость на земле. Понял все командир и сказал:

— Поступайте по совести.

Нашлись среди красных бойцов и умелые ребята, которые скоро справились с делом. А тут уже и в котлах забулькало варево. Распорядилась по-хозяйски — куда и страх исчез, о госпоже за весь вечер даже не вспомнила — и повела красных бойцов в заветный погреб, где Ирахан-ахсин хранила к возвращению сына пиво и вино.

— Не надо, Назирка, не надо! — забеспокоилась вдруг Маша и схватила меня за руку. — Это же не наше!

Я вырвалась от нее и сказала:

— Там наши труды! Скажи, ты видела когда-нибудь, чтобы Ирахан пахала или сеяла? Варила пиво? Или хоть раз помыла полы и убрала во дворе? Всю жизнь только помыкала такими, как мы с тобой. Или разве не ты сваливалась вечерами от усталости и всю ночь потом стонала от болей в спине? Забыла уже?..

Замок с кладовки сорвали. Огромный ржавый замок, похожий чем-то на лицо Дженалдыко…

Утром из-за высокого хребта показалось огненно-красное солнце, как ленточки на папахах бойцов, как знамя, с которым въехали во двор красные солдаты, и рассыпало оно золотые лучи по полям Иристона.

Солнце нового дня. На всю жизнь сохранила я в сердце его ласковую зарю…

Наконец-то пришел в наши села мир, кончились в Терской долине военные страхи. Правда, за степями, за горами — на берегах Каспийского моря, в Закавказье — еще лютовали богатеи. Но Деникина Красная Армия и красные партизаны заставили бежать с нашей советской земли.

Больше в доме Дженалдыко я не служила. Рассеялись господа, успокоилась и Ирахан-ахсин. В ту ночь, когда в село вступили красные бойцы, не выдержало сердце господское, от злобы и бессилия разорвалось. Похоронили старуху без слез и почестей, без мужниного «прости» и сыновьего поклона. Даже Дарихан не приехала поклониться. Ушла я из проклятого алдарского дома, только гармонь и взяла за свои труды. Да и ту Маша навязала. Бери да бери. Сама Маша в город уехала, на учителя доучиваться, в шинельке и папахе так и поехала.

Ревкома в нашем селе пока не было, и хворый, долговязый Куцык все чаще заглядывал к нам в жилище и каждый раз начинал:

— Почему до сих пор не поделили землю алдара Дженалдыко? Где та бумага, что Ленин прислал с солдатом Аппе и русским Иваном? Люди говорят, что дочка твоя, Назират, спрятала. Будто Аппе и Иван ей оставили хранить. Так ли это, Гурион?

Мать моя вздыхала, вела печально головой и говорила:

— Нет, Куцык, нет, пусть твои болезни на меня перейдут. С чего бы Назират прятала такую важную бумагу?! Все знают, что мы сами с нужды на голод перебиваемся. А весна уже на носу. Дали бы землю, сама бы в соху впряглась, лопатой бы вскопала, только было б чего копать. Куда семя кукурузное приткнуть…

Не терпелось людям скорей землю получить. Подумала было, что и без ревкома сами с этим делом справимся. Да боязно стало. Скажут, девчонка. Вот если бы солдат Аппе явился. Влез он мне в душу и не выходит оттуда и на глаза не показывается. По вечерам думаешь, а ночью сны страшные терзают. Приснилось однажды, что привезли моего Аппе к нам в старую саклю, исколотый весь, неживой. А Машин Гайто размахивает здоровой рукой и хвалит: «Истинно богатырь! Ни пуля, ни шашка его не взяла. Один чуть не сто бандитов уложил!» — «А почему же он мертвый?» — спросила я и проснулась.

— К добру это, доченька, — успокоила меня утром мама, когда я рассказала ей свой сон. — Если видишь кого в крови, значит, он живой. Во снах все наоборот…

Было последнее перед пасхой воскресенье. Светило солнце. Растеплилось. Решила созвать подружек и устроить возле дома танцы. Вышла с гармошкой, развела мехи. Собрались девушки, мнутся: по какому, мол, поводу веселье, с кем хоровод водить, одних парней война унесла, другие под ружьем еще ходят.

— Сами, без женихов, веселиться будем, — смеюсь я. — Весна ведь. Да еще какая. Без войны. Землю скоро делить будут…

Но как ни старалась я играть, девушки танцевали без охоты. Тогда я стала с ними разучивать «Девичий танец». И все равно ладу не было. Лучше пошло с песнями: девушки тосковали по любимым и пели с душой. А когда заиграла веселую джигитовку, подруг моих будто подменили — раздался круг, и вот уже несутся лихие джигиты рядом со своими нареченными, плывут подобно лебедям в танце. Собралась детвора, хлопает в ладоши. И старики подходят, дивятся веселью. Что за праздник?

Вдруг слышу песню. Показалось, что кто-то из наших поет «Походную»:

Оглянулась и увидела всадника на дороге. Рослый худощавый парень с усиками под орлиным носом. Шапка красноармейская, островерхая. Шинель порядком поношенная. Бросился в глаза конь — гнедой, огромный, с белой полосой во весь лоб. И взмыленный. Подъехал солдат, приложил руку к виску, честь отдал:

— Счастья вам, красавицы! С днем хорошим! И песней славной!

— Ма-а, он! — Гармошка издала какой-то жалостный противный звук и смолкла, будто ее удушили. Танец оборвался.

А солдат Аппе уже спрыгнул с коня и жал руку моей матери.

— Где же ты так долго пропадал, заждались уже?! — Мать моя встречала его словно родного, которого давно не видела.

— Вот искал подходящего коня для калыма и маленько задержался, — мягко улыбнулся Аппе и погладил своего гнедого.

— Калым тоже уплати за счастье свое, но хорошо, что сам жив-здоров и все при тебе. Заходи, гостем будешь! — пригласила она его.

…Не прошло и недели, как сельский сход единодушно избрал Аппе председателем ревкома. А еще через день вечером Аппе привез к нашему дому полную арбу дров. Покосился на меня и обернулся к матери:

— Гурион, хочу продать своего коня вместе с арбой. Может, подойдет, купите? И дрова пригодятся…

— О солнышко мое, Аппе, да если бы я могла купить такого коня, то и бедность ушла бы с моего двора. Только ты своего коня на калым готовил?

— Не понадобился! Советская власть отменила калым. На худой конец украду, если не захотят без калыма отдать девушку. Ну, так как? Бери, Гурион, пока не передумал… — Аппе опять покосился в мою сторону. — Пожалеешь, дешево отдаю… За бутылку араки! — И он начал распрягать своего гнедого.

— О, если бы за бутылку араки продавались такие кони, — вздохнула мать, — то не было бы на свете и бедных!

— Правильно, мать, — согласился Аппе. — Возьми я за коня хоть миллион золотом, бедность на земле все равно останется. Потому и продаю в полцены. А целая цена за такого красавца, ясно, две бутылки. Родителей помянуть надо, — продолжал шутить Аппе и стал быстро разгружать арбу. — Мать моя давно скончалась… И отца без меня по алдарской милости до смерти засекли стражники Ахтемира, отдал свою душу на вечное хранение повелителю царства мертвых — Барастыру. Ни кола ни двора — все сожгли, чтоб и места не было, куда вернуться… Спасибо селу вашему, что приняли на постой… Все бери, Гурион, коня веди под навес. И не думай, что конь этот простой. Пахать станешь — напарника ему не надо. И тихий к тому же, к любому корму привычный. Арба тоже тебе — на ходу, не разбита. И дрова не помешают… Не торгуйся… Бутылку в благодарность! Дадите две бутылки и лишнее спасибо в придачу — тоже не откажусь…