— Не шутил бы ты, Аппе, над нашей бедностью, — растерянно сказала мать. — Не могу я купить у тебя ничего. К горю твоему, нет у меня ни бутылки, ни полбутылки араки, чтоб помянуть твоих родителей, пусть будет им пухом земля. А на добром слове спасибо…
— Да-а, — Аппе почесал в затылке. — Что ж, на нет и суда нет… Так и быть, бери в долг и без процентов…
Он улыбнулся, отряхнул руки и решительно зашагал прочь, припадая на раненую ногу. Мать не проронила ни слова, только держала в руках повод от уздечки и растерянно глядела вслед удалявшемуся Аппе.
А через несколько дней и землю делить стали. Нашей семье выделили четыре десятины — неслыханное богатство, о котором мы и мечтать не смели. Были мы теперь с землей и при лошади, и Аппе находился рядом, хотя на меня он и внимания не обращал, все делами своими занимался, о бедных людях заботился. И стало мне снова не легче, чем было раньше, когда я страдала и дожидалась Аппе, верила, что он живой и невредимый.
Нежданно, как ворон на падаль, в наше село спустился с гор Алимурза. Приехал на скрипучей арбе и Гету с собой прихватил. И прямо к нашему двору. До этого дяди у нас никогда не бывали, даже на похороны отца не приехали. Сейчас Алимурза разводил руками: как они могли приехать? Дженалдыко — кровник, и по адату его надо было убить. А убить такого богача, у которого и сила и власть, — не так просто… Не обессудь, мол, невестушка, но так уж случилось.
Гости есть гости, прогонять не станешь. Алимурза выставил на стол несколько бутылок араки, велел пригласить Аппе. Сходила мать, привела…
Алимурза уселся за тамаду, хоть по старшинству им полагалось быть Гете. Рядом с собой Алимурза посадил Аппе. Начал произносить тосты: за здравие ревкома и всех его членов, за здоровье советской власти и всех большевиков, за здоровье милой невестки и всех ее славных сироток… Захмелел чуть, разошелся и стал жаловаться, какой он бедный и как нуждается в земле…
— Нас, дорогой Аппе, чтоб жил ты до смерти тысячу лет, всего три двора, — объяснился Алимурза. — И хоть братец Гаппо, царство ему небесное, на том свете в рай попал, двор-то с сиротками остался… Как жить прикажешь, дорогой председатель, если на каждый двор придется земли всего по десятине с толикой? Это если разделим участок Гурион? Мало, очень мало получится. А у меня — куча детей. У Геты тоже свои рты… Говорят, вы у Дженалдыко много земли для бедных отобрали? Вот жил человек! — с явной завистью размечтался дядя.
— Позавидуешь, Алимурза, такому алдару, — хитровато улыбнулся Аппе, — а черт тут как тут и поднесет чашу, заставит выпить доли алдарской…
Сконфузился Алимурза, но быстро переменил разговор, начал клясть Дженалдыко.
— Не дай бог мне смерти, пока не отомщу ему за кровь брата! — затряс рыжей козлиной бородой Алимурза. — Пока не сниму с сердца камень, нет мне жизни…
— Придется тогда облегчить тебе душу, если она у тебя больно тяжела, — усмехнулся Аппе. — Не знаю, в раю или в аду пребывает сейчас душа Дженалдыко, но то, что от тела она отделилась, так это верно…
— Неужели правда? — воскликнул Алимурза. — А говорили, что алдар сбежал в Турцию… И еще говорят, что возвратятся все до одного алдары и кого на своей земле застанут, того навеки гнуть спину заставят. Вот какие разговоры…
— Не знаю, как там насчет возвращения с того света, — Аппе говорил спокойно, улыбнулся, — а на этом свете как-нибудь встретим.
— Председатель Аппе, — обратился к нему вдруг тихий, задумчивый дядя Гета, который, насколько я помнила, всегда был в трудах и заботах. — А может, Дженалдыко с сыном все же возвратятся обратно — с того ли, с этого ли света? А? — И он подвигал пальцами ног, обтянутых ссохшейся сыромятиной.
— Про сынка хозяйского ничего сказать не могу, — ответил Аппе. — Может, где и пасется поблизости. Волк, бывает, по пятам за человеком ходит, если слабость человеческую чует. Только у советской-то власти поджилки не трясутся. Вечная она. Оттого и сынки алдарские будут нас обходить стороной, дальней дорогой.
— Так-то оно так, — задумался Гета. — Только… — Он не договорил.
А Аппе уже принялся рассказывать, как солдаты красные и партизаны гнали деникинцев до самого Каспийского берега и в море скинули. Убегали вместе с деникинцами и осетинские алдары-царьки, да не все ноги унесли…
— Вот добра-то, наверно, побросали? — загорелись глаза у Алимурзы.
— Да уж всяко было, — согласился Аппе. — Народное, оно народу и должно остаться… — И продолжал: — Влетел я со своим эскадроном в город на причал — задание было — не дать пароходам уйти. Вижу, бегут по трапу на палубу люди с чемоданами, вот-вот мостки уберут. Пришпорил коня, гнедого своего, и с саблей наголо заскочил на пароход. И первый, кто под рукой, на мое счастье, оказался — вы не поверите! — был Дженалдыко, собственной персоной. Тащит чемодан, гнется под ним… Потемнело от ярости в глазах, рубанул сплеча. И все. Крикнуть не успел… Но я и сам не остался невредимым. Какой-то беляк выстрелил и поранил мне колено…
— Да проживи ты на радость нам долгие годы, Аппе! Отомстил ты этому волку за нас и за горе людское! — залебезил Алимурза. — Да пусть никогда не переведутся такие герои в Осетии, как ты, Аппе!
— Какой я герой? — грустно улыбнулся Аппе. «Мой Аппе!» — чуть не крикнула я и едва сдержалась, потому что Аппе снова заговорил: — Мне бы храбрости и отваги Хаджи-Мурата Дзарахохова… Да и мстил-то я не за вашего брата, отплатил за своего отца. А теперь вот хожу с разбитым коленом, девушки «хромым, женихом» величают, замуж не идут… — И он украдкой взглянул на меня, словно это я дразнила его.
— Не говори так, Аппе! — старался угодить Алимурза. — Счастливы будут те, к кому ты придешь просить руку дочери. Кто может устоять перед тобой? Председателем ревкома?! Прославленный Чермен Тлатов и тот не свершил большего, чем ты! О Чермене народ песню сложил — о тебе сто песен сложится… — И с ходу перешел на другое: — Скажи, ты все алдарские земли поделил или про запас что оставил?
— Да кое-что есть, — Аппе переставил больную ногу.
— Ой, молодец! — обрадовался Алимурза. — Далеко же ты видишь! Семья у меня большая… Все сыны!.. Каждого, сам понимаешь, женить надо. У Гурион, невестки моей, дело проще: дочери у нее. Выдаст замуж, калым получит… Мы так любим ее сироток… славные такие… Дай бог им счастья!.. Правду я говорю, Гета?
Тот что-то буркнул непонятное.
Аппе хорошо понимал, к чему клонит Алимурза.
— Брату твоему я, пожалуй, могу именем ревкома выделить землю. Горец он настоящий. И у нас приживется…
Алимурза раскрыл рот, видно, хотел что-то возразить, да так и остался с раскрытым ртом. Только часто-часто заморгал, словно удивлялся.
— Как же я? — выговорил наконец он. — Семья большая. И жена прибавления ждет… Нет, так несправедливо, товарищ председатель…
— Вот ты говоришь, что любишь сироток, — как ни в чем не бывало продолжал Аппе. — А что, если тебе построить вместе с Гурион на ее земле новый дом и жить душа в душу?.. Девочки, думаю, скоро найдут свое счастье. И лошадь есть у хозяйки. Четыре десятины обработать одной женщине, может, и не под силу, нужна мужская помощь…
— Нет, Аппе, — прервал Алимурза. — Не с того конца начал. Мы давно порознь. И не будет у нас с ними мира. Это понимать надо. Лучше пусть живут с моим братом… У них и характеры сходные. А то, что ты выделил для Геты, передай мне. Так и богу будет угодно!
Мы все ждали, что скажет Аппе, затаились даже.
— Ну, твоему богу было угодно также, чтобы брат твой пошел скитаться и сгинул, а мать сироток батрачила у алдара Дженалдыко… Только разве со всем этим можно согласиться?..
— Надсмехаешься? — вспылил Алимурза и вскочил, но тут же сел. — Стыдишь? А над богом грех смеяться!
Меня разобрал смех. Ловко же вывернулся дядя, все на бога свалил!
— Правду говорю, — не смягчал своего голоса Аппе. — А говорить правду — мой долг… Землю мы кровью завоевали, своей, между прочим… Брат твой, Гета, помогал партизанам. И поплатился за это. Ахтемировцы сожгли у него саклю. И самого чуть не убили. По совести, и землю ему первому… А про тебя, Алимурза, в округе другое говорят…
