— Чего в кучу собрались! — прикрикнул на них Умар. — Все к своим телегам! У кого оружие — идите на бандитов в обход! Их немного…
— Лошадь увели! — услышала я крик Дибы. — В сторону моста ушли!
Я невольно вскинула винтовку и выпустила всю обойму вслед бандитам. Вложила новую обойму.
Стало рассветать. Никто уже не стрелял. Огляделась я. Арба моя была опрокинута. Мешки продырявлены. Зерно рассыпано. Телега Умара тоже лежала на боку. И его лошади не было…
Умар стоял бледный. Повязка на руке пропиталась кровью и замерзла.
Диба дрожала. Наверное, больше от перенесенного страха. За Умара, бедняжка, переживала. Мы отвели его к ближайшей бричке.
— Лошадей жалко! — процедил Умар. — Но хлеб на станцию мы все равно отвезем…
— Конечно, отвезем, — согласилась я.
И тут мы увидели, как из-за моста парни выволокли какого-то человека. Тот упирался. Тогда его хлестали кнутом. Бандит!
Парни приволокли и поставили его передо мной. Глаза он уже не мог открыть, лицо распухло, шуба была изодрана, рукав оторван.
— Кто это?
— Не узнаешь, Назират? Жених, сын Тохти! Не успел удрать. С лошади упал. Тут мы его и схватили!
— Вот и карабин!
— Свяжите его! — приказала я. — Отвезем в Чека, там разберутся!
— Отпустите меня! — заканючил бандит. — Мы хотели только напугать вас, шутили…
— Значит, Умару в шутку прострелили руку? — спросила я и показала на Умара. — Лошадей в шутку угнали? Мешки с хлебом тоже в шутку кинжалами продырявили? Телеги перевернули в шутку? Не много ли шуток будет?
Умар выхватил у меня винтовку, приставил к груди бандита, закричал:
— Пристрелю, как бешеную собаку!
Я едва успела отвести дуло, как грохнул выстрел.
— Что ты делаешь! Нам нужно узнать его дружков!..
Лишь к вечеру добрались до станции. Ребята не столько огорчились нападением кулаков, сколько тем, что не увидели кино…
На другой день к нам зашел Алимурза.
— Эти бессовестные выродки хотели убить моего будущего зятя! — начал он с порога причитать. — Посметь стрелять в такого парня, как Умар! Первого на селе комсомольца!..
Он говорил еще что-то, но я уже не слушала, думала, зачем он старается, неужели хочет убедить меня, что волк стал овечкой. Наконец Алимурза как бы между прочим вытащил какую-то бумажку, сказал:
— Вы тут меня в кулаки записали, поторопились, пришлось области вашу ошибку исправлять… Обидели, конечно, меня не по-родственному, ну да ладно, на том свете сочтемся… Умара вот жалко…
— Умара оставь в покое! — оборвала я Алимурзу. — Лучше-ка отвези припрятанное зерно в Беслан и сдай подобру-поздорову…
— С ума ты сошла! — вскинулся Алимурза. — Откуда у меня зерно, да еще припрятанное? Было в доме два лишних мешочка, хотел по-людски отвезти, так ваши же комсомольцы не взяли меня с собой! Области все это известно! А куда подевали свое зерно мои сыновья и названый брат, я не знаю… Они сами по себе. Может, и спрятали куда… Ей-богу, не знаю… Я к тебе всей душой, а ты… Родную кровь, своего дядю… можно сказать, живым в могилу зарываешь… Но бог все видит и напрасные обиды не прощает! Куплю я вам хлеб, назло куплю, на свои кровные, трудовые копейки… Подавитесь вы со всей вашей советской властью!..
С этими словами Алимурза выскочил за дверь. Взыграла все-таки кровь. Кулацкая натура верх взяла.
Хлеб Алимурза, хоть и «покупной», все же отвез. И квитанцию представил в сельсовет. Только вот одного я никак не могла тогда понять — почему Алимурзу в области вычеркнули из списков кулаков. Потом-то, конечно, узнала: был среди работников обкома один подкулачник, человек с нечистой совестью, за хорошую мзду выправил Алимурзе документ. Но это все потом на чистую воду вывелось, а сперва и другие кулаки голову подняли, по проторенной дорожке в область «правду искать» подались…
Вскоре у нас стали все громче поговаривать о колхозах: бедняки — с надеждой, кулачье — со злобой. Слухи всякие распускали, небылицами всякими пугали: дескать, и одной ложкой из одного котла питаться станут, и спать под одним одеялом в колхозе будут, и еще что ни стыда, ни совести не станет у людей, кто с чьей женой захочет жить, то так и будет. И никто уже детей своих не узнает…
Приходилось ходить по домам и объяснять, правду рассказывать. Люди верили и не верили…
Умар понемногу поправлялся. Пошла проведать его. По дороге встретила Цицку, которого с того самого злополучного дня, когда кулаки напали на обоз, я еще не видела. Люди говорили: Цицка из дома не выходит, людей стыдится. Что всей правды не рассказал, кулацкого сговора не раскрыл! Умара не остерег…
— Хвала святому Хетагу, что вижу тебя во здравии, Назирка! — раскланялся со мной Цицка. — Пусть под ногами ворогов наших земля проваливается, пусть их на том свете черти на вертеле жарят…
— Но мы-то с тобой, Цицка, на этом свете пока, — мне стало жалко старого Цицку и было смешно видеть, как он распинается.
— Не кори меня, баба, — вздохнул Цицка. — Сам душу извел… Вот тут тебе Умар, племянник мой, бумагу посылает, чтобы его с отцом и матерью в колхоз записали…
Взяла я заявление Умара, прочитала его и спросила Цицку:
— А где твое заявление? Или все еще сомнение грызет? Или, может, страх? А, понимаю, жена не разрешает…
— Обижаешь ты меня, когда женой попрекаешь, — опустил голову Цицка. — Хотя и у нее своя правда есть. А бумага что, бумага вот она, написанная, буковка к буковке, да как ее, бумагу эту, отдать — это все равно что черту палец протянуть, всю ведь руку отхватит…
Я не знала — смеяться мне или плакать. Все же Цицка был забавным человеком, стоял передо мной, мял свое заявление и боялся отдать. Так и сунул его снова в карман.
— Уже двести человек подали заявления, — сказала я. — И не испугались ни черта, ни дьявола…
— Так то же одни бедняки и батраки, — заявил вдруг радостно Цицка, словно выход какой для себя нашел. — Что им терять. Даже кошки ни у кого из них дома нет!
— Так ведь и у тебя этой кошки нет, — вспомнила я один разговор, когда Цицка жаловался, что собаки его кошку разодрали.
— Как это нет! — вскинулся обиженный Цицка. — Уже целую неделю котенок живет…
* * *
В день памяти Ленина — 21 января — состоялось первое собрание нашего колхоза. Народу собралось много, пришли также почти все, кто еще не подал заявления. Все-таки интересно было узнать, что это за колхоз такой и будут ли, так сказать, под одним одеялом…
Первым выступил Гайто.
— Человек всегда радуется, когда подбирает имя своему первенцу, — сказал он. — У меня есть предложение: назвать наш колхоз именем Ленина, в честь вождя мирового пролетариата Владимира Ильича. Надеюсь, что мы оправдаем это имя, с честью пронесем его через года и никогда не замараем, трудом и славой возвеличим путь, указанный партией…
Голосовать не понадобилось. Люди стоя приветствовали это предложение, минуты три не смолкали аплодисменты…
Потом выбирали председателя колхоза.
— Аппе! Аппе! — закричал Дзабо.
— Вот это правильно, — поддержал его Цицка. — Такой председатель нам в самый раз будет…
— А тебе-то какое дело! — набросился Дзабо. — Единоличник проклятый! Сперва заявление подай, а потом мы еще посмотрим, принимать тебя с твоим котенком в колхоз или нет…
Слава о Цицкином котенке разнеслась по селу, и теперь все потешались над стариком: мол, не дай бог околеет животина, тогда до смертного часа Цицку в колхоз не дозовешься. Другие все ведь обобществили своих котов…
Все же не следовало рассказывать людям о моем с Цицкой разговоре…
— Божью тварь оставь в покое! — замахал кулаками перед носом Дзабо рассердившийся Цицка. — А то ненароком откусит твой длинный язык. Не слушай его, Аппе! Бери мою бумагу и становись председателем. Мы вдвоем с тобой горы своротим…
Так и стал Аппе председателем, а Цицка — колхозником…
Глава тринадцатая
БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Наступила первая посевная.
