Однажды под вечер Аппе вернулся из окружкома с высокой температурой. И нога раненая разболелась. Был злой как никогда. Что-то не ладилось, где-то не клеилось. К утру немного отлежался, но на работу идти не смог. Велел мне пойти и встретить трактор, который выделили нам всего на десять дней.
— Пусть пашет землю Тохти. Вот чертова нога, не дает покоя, сам бы поехал. Вдруг не справятся без меня…
Успокоила, сказала, что справимся. Гайто поедет.
— Но ведь первая борозда. Это же праздник! Всех людей надо звать. И обязательно с кулацкой земли начинать надо! Сама пойди по дворам…
Возле сельсовета увидела Гайто. Спросила, что он думает о сельчанах: созывать их или нет. Гайто рассудил, что сперва надо посмотреть, как трактор пойдет, — тогда и позовем людей, а то вдруг испортится, оконфузимся перед стариками. Мне это показалось правильным.
С ним, на его рессорке, мы и поехали. По дороге, за селом, и впрямь встретили трактор — первый в наших краях трактор, показавшийся мне таким огромным и таким красивым. Даже страшным. Управлял им молодой парнишка — вихрастый и задористый. Вместе с трактором приехал на тачанке Дзыбын. И сразу же предупредил:
— Если допустите простой машины, отберу и передам трактор другим колхозам.
Мы заверили, что все будет в порядке. Показали, где начинать.
Трактор затарахтел и въехал на пашню. Сердце мое запело! Такую радость не опишешь! Лошадь — не лошадь, телега — не телега, на четырех колесах, тащит за собой плуг — три железные сохи. Целый метр в ширину борозда… Двенадцать коней — и то не потянут…
Дзыбын и Гайто молча шли за трактором. Ароматом тепла и свежести благоухала вспаханная земля. Дзыбын взял горсть жирного чернозема, помял, понюхал и озабоченно сказал, обращаясь к нам с Гайто:
— Медлить с пахотой нельзя. Все силы надо приложить, но посеять в срок!
Гайто помедлил с ответом. Тяжело вздохнул:
— Было бы что прикладывать… Полудохлые лошаденки… Если бы не пожар зимой…
…Да, зимой… Было это воскресной ночью. Как сейчас стоит перед глазами: пылают сено и солома на колхозном дворе… Горит амбар с артельными семенами… Огонь пожирает конюшню. Над сеном повисло зарево. Я бегу как шальная по улице к горящим коровникам и кричу во весь голос: «Люди, горим! Погибаем! Скорее на пожар!»
А село будто вымерло: за мной один Дзабо еле волочил ноги. Аппе и Гайто уехали опять в город на какое-то совещание. И народ в то воскресенье гулял на свадьбах. В шести местах справляли их, да еще кувды — пиры в честь новорожденных мальчиков — родители устраивали. И другие разные компании: кто пригласил зятя с дружками, кто сватал сына. Причин хватало, чтобы пьяными быть. Молодежь танцами забавлялась, любовью полнилась…
Добежала я до первого коровника, а соломенная крыша вот-вот рухнет, вся огнем охвачена. Добралась до дверей, распахнула их. Коровы мечутся, мычат. Никак не выгонишь. К счастью, прибежали люди. Скот спасли, лошадей тоже. Но корма с семенами и постройки — все сгорело.
— Где были сторожа? Цицка где? — кричал разъярившийся Дзабо. — Или нарочно кулаку горящую головешку в руки сунули?
Подвыпивший Цицка только разводил руками и бубнил:
— Бог наказал! Грех попутал. Да я теперь эту проклятую араку за семь верст обходить буду. Ни на одну свадьбу вовек не пойду. А вредителя самолично найду и этими руками задушу…
Но сколько ни плачь — беде не поможешь. Сколько ни маши после драки руками — вины не смоешь. Было ясно, что кулаки и подкулачники колхозу и всей советской власти войну объявили. Поджигателей так и не нашли. Но Цицка до сих пор их ищет, все выспрашивает да прислушивается — не проболтается ли кто. А мне партячейка поручила ферму. Гайто сказал:
— Трудно будет тебе — знаем. И то, что ребенка ждешь, — знаем тоже… Но придется тебе спасать общественных коров от гибели. Там нужен хозяйский глаз. Пусть наши враги не думают, что мы отступим…
Пришлось взяться за дело. На помощь позвала подружек и комсомольцев. Перво-наперво надо было думать о кормах.
Пока артельные лошади таскали ноги, мы в зимнюю стужу выезжали косить бурьян и свозили неубранные стебли кукурузы. Мельчили на соломорезке, поливали соленой водой и давали животным кое-как душу в теле удерживать. Потом пришлось бурьян и стебли носить с поля на собственных спинах — от лошадей остались кожа да кости. Аппе и Гайто запрещали мне самой таскать корм и поднимать тяжести. Все-таки первенца под сердцем носила. Только разве сможешь иначе, люди могут всякое подумать… А допустить гибель скота значило нанести еще один удар колхозу…
Хорошо, что все это теперь позади — перебороли трудности, выходили общественное добро. Хорошо, что пришла весна и на нашем колхозном поле появился трактор.
— Ну, теперь можно и людей звать, первую борозду проводить, — весело сказал Дзыбын. — Трактор на ходу, не подведет. О, народ сам уже идет… И звать не надо…
Только что-то не нравился мне этот народ. К нам почти бегом приближались разгневанные люди — с палками, ружьями. Впереди Тохти и Алимурза. Всего человек шесть или семь. Еще издали начали орать.
Жилистый, ссохшийся Тохти подбежал к Дзыбыну и замахнулся на него дубовой палкой, завизжал:
— Не дам изгонять с моей земли изобилие!
Гайто едва успел отвести удар, выхватил палку из рук старика Тохти, отшвырнул ее. От злости слезы навернулись на глаза. Тохти забежал спереди и бросился под колеса «фордзона», скрюченными пальцами в землю впился.
Алимурза, тоже в ярости, накинулся на тракториста, стащил его с сиденья и начал топтать ногами.
Другие подкулачники окружили Гайто и Дзыбына, ружья наставили…
Тут меня осенило: сняла платок, расстелила его на земле и опустилась на колени. Думала, этот старый обычай уймет кулачье. Исстари повелось, что если женщина встает на колени даже перед кровниками, то и они останавливаются и не проливают крови. Но кулачье оказалось дичее и злее кровников. Будто звери, кидались они на Дзыбына и Гайто, продолжали избивать тракториста. Вдруг и у меня потемнело в глазах — и боль охватила все тело. После мне сказали, что это Алимурза в темной злобе ударил меня в живот ногой…
Очутилась я в больнице. К счастью моему, ребенок остался в живых, не мертвым родился. Сын! Весенний скворушка. С первой бороздой и первым трактором колхозным на свет народился. В солнечный день, на радость людскую, назло ворогам…
На другой день ко мне пропустили Аппе. И первый мой вопрос был: «Где Гайто? Что с Дзыбыном?»
— Скоро увидишь Дзыбына, — улыбнулся Аппе. — Вместе с тобой в больницу угодил. Поправляется. А кулаков всех арестовали…
— Значит, Гайто здоров, как я рада, — перевела я дух.
— Гайто умер ночью. Не велели мне говорить… Сорвалось с языка…
Аппе успокаивал меня, а я ничего не понимала, никого не слышала. Только причитала:
— Ничем-то я не отблагодарила тебя при жизни за все хорошее! Бедный Гайто, сеятель света в нашем селе!. Ни пули, ни сабли тебя не брали, кулацкая палка жизни лишила…
А еще через несколько дней, уже после похорон, наведать меня пришла Маша. У самой горе, от слез лицо распухло, а меня успокаивает, добрые слова находит. Спрашивает, на кого сын похож, мол, все говорят, такой же губастый, как Аппе.
— Назвали как? — спрашивает.
— Одно у него имя до самой смерти славной будет — Гайто, — ответила я.
Глава четырнадцатая
МАЛЕНЬКИЙ ГАЙТО ЗАПЛАКАЛ
Рос маленький Гайто — наша радость. Ему еще неведомо было, что в жизни бывают горе и подлости. Не мог он понимать и того, как вместе с ним росла, крепла и мужала его родина. И как она на своем пути сметала всякую нечисть. Не видел он, как мы одолевали кулаков, переживали голод и разруху и вражеские заговоры…
Зато свадьбу тети Дибы и первого нашего тракториста Умара он, конечно, запомнил: седьмой уже год познавал жизнь, ее радости и горести. Ходил на своих маленьких ножках между столами. Добрался и до старейшего Дзабо. Старик поднял его на руки и громко пожелал: «Расти на радость людям, малыш, чтоб не посрамил ты имени большого Гайто!» Опустил на пол и по обычаю преподнес целую баранью ляжку. Напомнил: «Чтобы крепко стоял на ногах!» А потом отрезал правое ухо с бараньей головы и добавил: «А это чтобы слушался старших, уму-разуму у них набирался».