— Напрасно ты! Все же хватит старшенькой плечи прикрыть. Расползлось на ней платьице! Ко дню святого Георгия, Джиоргуба нашего, обязательно купим…

Я в углу сестренку баюкала, а как услышала, что у меня будет новое платье, от радости так и вздрогнула. И Дженалдыко сразу показался добрым-предобрым. И плаксивая сестренка больше не сердила. Маленькая она, а у мамы молока не хватает. Вот и приходится давать сестричке сосать свою губу.

— Платье? — вдруг сердито произнесла мама. — Соли нет в доме, керосин то и дело у людей выпрашиваю, совесть уже потеряла. А он говорит, платье…

Слезы — горькие-горькие — брызнули из глаз. Казалось, что разбойники сняли с меня мое красивое новое платье.

— Ладно, ахсин! — согласился отец. — С платьем подождем. Даст бог, все будет. И без того у нас радость, что я познакомился с Дженалдыко. Это божья благодать, награда великая. Он осетин, настоящий ирон. Не сыскать в округе другого такого человека! Дженалдыко может взять и разорвать хоть сто рублей или сжечь на огне, чтобы показать людям, какой он богатый. Так неужели он оставит без работы и без куска земли меня, своего друга? Молиться, молиться надо святому, который осчастливил нас!.. И скорей…

Мать не посмела ослушаться, положила на круглый столик перед отцом три тонких лаваша.

Отец взял один лаваш в левую руку, другой держал кружку с квасом и начал молиться. Все было так же, как тогда у крепости Дзивгисы дзуара. Снова вместо мальчика мне пришлось повторять «Омен, омен». А сама проклинала про себя богатея Дженалдыко: «Чтоб голова его раскололась на сто кусков. Не мог дать нам эти деньги, которые он бросает в костер, напоказ людям! Купили бы мы тогда соли, и керосина, и соску маленькой сестренке. И на платье бы мне осталось…»

Отец за молитвой упомянул всех святых, которые почитались в горах и на равнине, благодарил их без конца. Потом начал бить поклоны за семейство Тагиата: «За здравие царя! Во имя бога всевышнего и бога живности домашней — Фалвара, которые наделили род Тагиата богатством и благородством. За бога, что ниспослал мне Дженалдыко и надоумил меня спасти его шапку…»

Долго еще молился отец…

Видно, и впрямь дошла его молитва до бога. Отец начал работать в хозяйстве Дженалдыко на лошади. К осени сплел большую сапетку для перевозки кукурузы. С зарей уезжал он раньше всех других работников алдара. Позже всех возвращался. Едет, бывало, на сапетке, нагруженной доверху початками кукурузы, и поет. Радовалась у него душа. Был он по характеру человеком веселым, от работы усталости никогда не знал.

Но той же осенью счастье изменило ему, злосчастьем обернулось. Однажды вечером отца сняли с сапетки полуживого и внесли в наше бедное жилье.

Мать в слезы, все лицо в кровь исцарапала:

— Ой, горюшко-горе, кто погубил нас?! Кто беду накликал? Деток моих разнесчастил…

— Кто же, кроме кровопийцы нашего, — смахнул слезу старец, который привез отца. Он доводился нам родственником.

У меня, казалось, ноги приросли к земле, вся каменная стала.

— Грозится еще, что будет нам кровью за кровь платить, да сразит его пуля вражья! — Старец в сердцах сплюнул.

— Чтоб ему кровью харкать всю жизнь, чтобы сукровицей своей захлебнуться, губителю нашему, — причитала мать.

И тут я услышала про несчастье отцово. Ехал он под вечер на бричке с хозяйской кукурузой. Наклал воз доверху, все хотелось побольше свезти, чтоб хозяину угодить. Лошадь из последних сил надрывалась. По дороге овраг встретился. За спуском шел крутой подъем. Отец подпер плечом сапетку, а сам весело покрикивал: «Эй, каурая, вывози, дорогая!» Да только колесо в яму съехало. Лошадь встала. И ни с места. Загородила бричка дорогу, другим, что были сзади, не проехать. На беду отцову еще и колесо треснуло. Застрял обоз. К несчастью нашему, лихо никогда одно не ходит. Подъехал Дженалдыко верхом.

— Чей там осел безмозглый дорогу занял? — закричал он издали. А когда рядом с отцом оказался, плеткой размахивать стал. — Ах, так это ты мне вредишь, осел бесхвостый?! У меня в Беслане вагоны ждут. Значит, мне теперь неустойку платить?! За простой… — И он несколько раз огрел отца плеткой.

Растерялся отец, вскипел от злости, но ответил покорно:

— Я же не нарочно, мой алдар…

— Ах ты, ишак грязный, он еще оправдывается! — разъярился Дженалдыко. Он не терпел, когда ему смели возражать. — Впрягайся и тащи сам! Пусть лучше кишки твои лопнут, чем неустойку платить! — И снова стегнул отца плеткой.

Не боль обожгла — обида унизила. Смолчал. Подлез под дробину, собрался с силами, напружился. Тут на помощь подоспели другие возчики и вытащили бричку с кукурузой. Выпрямился отец, глянул волком на своего оскорбителя. Дженалдыко сделал вид, что не заметил этого взгляда, лишь бросил напоследок обидное слово. Хотел было повернуть коня. Да не успел… Схватил отец с брички пустую корзину и швырнул ее в лицо алдару.

— Это тебе, кровосос, за грязного ишака! — И свалился в бурьян. Почувствовал, как внутри что-то оборвалось, горлом хлынула кровь. И все пошло кругом, кругом, взялось туманом…

Справили мы поминки по отцу, и повели меня посредники-примирители к Дженалдыко. Сзади поплелся мулла, словно око божье, чтоб приглядывать.

Дженалдыко требовал возмездия. Он вышел к нам, держась за кинжал. Лицо его было повязано черной шелковой материей. Из-под густых бровей блеснули злые глаза, и я подумала про себя: «Сейчас изрежет на куски». Но алдар не вынимал кинжала, не хватался за револьвер и шашку, которые висели у него на серебряном поясе. Лишь уставился на меня и не сводил кровавого взгляда. Говорят, так смотрит змея на беззащитную лягушку. Старалась закричать и не могла, сдавило горло. Дженалдыко схватил меня за ухо, крутнул со зла и зашипел:

— Не успел я отомстить твоему отцу, без меня преставился, нечестивец. Жаль, что по адату не положено мужчине за свою кровь проливать кровь бабскую. Несправедливо рассудил аллах. Но я не упущу своего. Кровь дулаевская должна пролиться! Слезами ли, потом ли… Будет и на тебе, чертенок черный, моя метка, чтоб до конца жизни помнила!.. У собаки кость отниму и на том пока успокоюсь. Служить станешь мне! А подрастешь — продам тебя. И хоть тем возмещу обиду свою… — Он снова крутнул мне ухо, и на платье капнула кровь. Сжала зубы, чтобы не зареветь…

Ухо зудило, жгло, в голове все перемешалось, меня душили слезы. «Лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем прислуживать в доме убийцы моего отца!» Но деваться уже было некуда. Посредники-примирители согласились с требованием Дженалдыко. Мулла воздал хвалу мудрости алдара. И вот теперь за то, что отец ударил корзиной своего обидчика, я должна была прислуживать кровнику. Какая-то худая женщина — это была жена Дженалдыко — больно схватила меня за плечи и втолкнула в низенькую комнатку.

— Здесь будет твое место, щенок бездомный. А вздумаешь убежать — верну, и крючьями вырву твое черное горло! — пригрозила барыня и ушла.

А в комнатку вошла молодая русская девушка — полная и неробкая — и что-то сказала мне. Я ничего не поняла. Тогда она заговорила со мной по-осетински. Назвалась Машей. Говорила она как-то смешно, и это развеселило меня. Маша мне сразу понравилась. Подумала, что и она попала к алдару за родительскую провинность. Наверно, и ее отец ударил Дженалдыко корзиной. Вот было бы здорово, если бы все бедные люди на земле стали бить богатеев корзинами. Тогда у Дженалдыко стало бы много кровников, и они обязательно однажды расправились бы с ним.

Позже я узнала, что Маша сама руку на богатеев подняла, вместе с рабочими во Владикавказе в стачке участвовала. За это ее прогнали из гимназии. Приехала она в Беслан к брату, чтобы работу найти. И попала к Дженалдыко, которому в доме нужен был грамотный человек, чтобы дочь письму обучать и чтобы русскую еду для русских гостей готовить, доходы и расходы алдарские подсчитывать…

Маша принесла две широкие доски и охапку соломы. Внесла кусок изношенного войлока и старое истрепанное одеяло. В углу за дверью получилась почти царская тахта. В комнатке были еще две такие же постели. Посредине стоял горбатый выщербленный стол, рядом — скамейки из неотесанных досок. Маша подала мне пресный хлеб и пахту. Но я не могла проглотить и кусочка. Слезы опять покатились по щекам. Вспомнила сестренок и маму. Как они там? Маша начала успокаивать меня, отвела на постель. И я скоро заснула.