Глянула вверх и увидела Млечный Путь… Большую Медведицу… «А где же моя звезда?» Когда я смотрела из дома, она всегда сверкала над Казбеком, словно ее кто повесил туда. А сейчас я никак не могла разыскать свою звезду… Небо темное-темное, и звезды потускнели…

Одна надежда — Аппе. Почудилось, что откуда-то донесся его зовущий крик. И уже видится мне его худое, обветренное лицо. Спешит ко мне Аппе, но мешает ему раненое колено. И мучается он, бедный, и торопится. А я прошу: «Поторопись же ты, Аппе, чтоб тебе лихо было! Мочи нет!»

И то верно, пересохло в горле, язык как высохшая кукурузная кочерыжка. Хватаю ртом холодный воздух, а он мне горячим кажется. Бегу что есть сил, а сама все на чернеющую вершину Казбека гляжу. Вдруг из-под ног вскочило призраком черное чудище и опрокинуло меня наземь. Обдало жарким духом, зафыркало, защелкало. И все померкло вокруг, будто в могилу провалилась. Только успела подумать: «Вот и отошла от меня моя седьмая душа!»

Пришла в себя от холода. Проняло дрожью, как при лихорадке. «Где я, что со мной?» Раскрыла глаза. Солнце краешком выглядывало из-за гор, окрашивая небо вокруг Казбека алым цветом. Я лежала на земле в кукурузнике и ничего не понимала. «Значит, ни волки, ни двуногие звери, ни черти рогатые не одолели меня. А кто же тогда свалил меня? Чертей, говорил Гайто, на свете нет, их придумали люди…» И я рассмеялась. Так это же фазан или дрофа напугали меня ночью! Птицу приняла за чудище…

Поднялась, а сама еле держусь на ногах. Оглядела себя: руки и ноги — в ссадинах, расцарапаны. Провела ладонью по лицу — щеки тоже сплошь в царапинах. На губах запеклась кровь, тело все зудит, словно меня избивали колючей проволокой.

Сорвала случайно оставшийся кукурузный початок и немного погрызла его, но ни жажды, ни голода не утолила… Ну, до чего же трудно, оказывается, переставлять ноги в кукурузнике, засоренном тимофеевкой и оплетенном ежевичными плетями! Ночью их вроде и не было в помине…

Долго же я спала в тот день. Проснулась — в комнате тепло и светло. Лишь сестренки склонились над изголовьем и утирают слезы. Не иначе, долю мою оплакивают. Мать у печки хлопочет, пироги с сыром печет. Наверное, от их ароматного запаха я и проснулась.

— Ой, как вкусно пахнет! — не удержалась я. — Нельзя ли мне кусочек?

— Чтобы твои хвори ко мне перешли, горе ты мое! Как же я не дам тебе! — Она заплакала и кинулась обнимать меня.

— А слезы зачем, мама? Я же с тобой…

— Душу богу отдала бы, только чтоб лиходеи не надругались. — Сказала и умолкла, на младших глянула.

— Да не волнуйся! Какой была, такой и осталась. Лишь до смерти намучилась…

Потеплело лицо матери.

— Даже не верилось, что свижусь когда-нибудь. А как увидела тебя истерзанную, дурно стало, думала, не выдержу — понесут меня следом за твоим отцом…

— Бедная ты моя, — обняла я ее. — Все-то ты испытала, лишь одни мельничные жернова не вращались еще на твоей несчастной голове!..

— Слава богу, жива, — утешалась мама, и черное горе понемногу стало сходить с ее лица.

И хотя на душе у матери полегчало, слезы наворачивались у нее на глаза.

— Если бы ты видела, какой тебя привезли сюда. Как я только с ума не сошла…

Я и в самом деле не помнила, как очутилась в селе.

— Алимурза хворает, не может прийти, позовите, доченьки, своего дядю Гету, пусть тремя пирогами вспомнит нашего спасителя, — попросила мама и принялась заливать маслом готовые пироги.

— Значит, говоришь, болеет Алимурза! — улыбнулась я.

— Да, доченька, да! Раньше его никто не погнался за похитителями…

— И он догнал абреков, сразился с ними? — Я еле сдерживала смех.

— Почему ты смеешься, солнышко мое? — удивилась мама. — Разбойники чуть не убили его… Чудом уцелел… Бога благодарит. С постели не встает. И еще говорит, — мать перешла на шепот, — что по твоему согласию черный абрек и похитил тебя. Мол, слышал, как они меж собой говорили.

— И ты поверила ему? — Мне уже больше не хотелось смеяться.

— Ох, солнышко ты мое, — грустно вздохнула мама. — Плохому люди всегда верят раньше, чем хорошему. Алимурза всем рассказывает, кто приходит к нему. Дурные слова говорит о тебе. А молва, доченька, сама знаешь, если она еще и злая, больнее пули жалит, острей кинжала в сердце материнское входит…

— Да, мама, и обижаться-то на него не приходится, — сказала я и представила, какая идет сейчас по селу молва обо мне. — Такой уж он человек, этот дядя наш. Укусит так, что до смерти помнить будешь. Давайте лучше есть пироги…

— Погоди, солнышко ты мое светлое. Вот освятим, тогда уж… — Сказала и прикрикнула на дочек, слушавших наш разговор. — Кому говорю, сходите за дядей…

— Не надо, сестрички, никуда не ходите! — остановила я и взяла в руку пирог. — Сами освятим. Что ж, поблагодарим судьбу за милость ее и простим ей черные наветы. Одного молю у судьбы своей, чтобы увидела слезы мои и не отводила вражьей пули от головы дяди Алимурзы и похитителей моих…

— Опомнись, солнышко мое! — замахала руками мама. — На невинного человека грех не наводи!

— Ох, мама, — вздохнула теперь я.

И рассказала все как было. Мама не знала, что и сказать. Верила и не верила тоже. Уставилась на меня. Сестренки молчали, потрясенные услышанным.

— Неужели правда? — выговорила наконец мама. — Горе ты мое, солнышко красное! Дай бог здоровье Аппе и Гайто! Позвали в помощь милицию. Не послушали Алимурзу, что ты сама согласилась. Под Старосельском, говорят, изловили абреков. Будто бы похитителя твоего милиция давно искала. Из шайки Байтоха он.

— Вот и хорошо, что поймали разбойников, — обрадовалась я. — Значит, люди правду узнают и Алимурзу посрамят. Если бы я не верила Аппе и Гайто, ни за что бы не спаслась. В трудный миг мне казалось, что они рядом со мной…

Аппе! Значит, не поверил Алимурзе. Может, только самую малость. Но именно малость эта и мучила меня теперь. Стыдно было на глаза людям показаться, не то что с Аппе встретиться. А ночью рвалась к нему. Любовь к нему спасла меня: придала силы и гордость мою возвысила… И я принялась уплетать пирог…

— Ой, доченька, ясноглазая моя, — мама смотрела на меня и прижимала руки к груди. — Пуще прежнего боюсь Алимурзы.

— А что он может сделать хуже того, что уже сделал? — успокаивала я свою мать. — Да и не посмеет. Пока у Аппе и Гайто будут светиться верой глаза, он не осмелится на большее зло…

— Хорошо, если так, — опечалилась мама. — Но твой дядя становится злее и жаднее самого Дженалдыко. Ни родных, ни чужих не милует. Всех готов живыми глотать, лишь бы копейку в свою пользу обратить. Быть бы ему собаке родственником, чтобы треснула его голова…

— Правильно, — пусть трескается! — поддержала я. — Тогда, может, станет легче тем, кого он нанял на себя работать. Помыкает людьми похлеще Дженалдыко, да еще советской властью прикрывается…

На партийной ячейке уже говорили об этих новоявленных батраках, которые под видом родичей и просто доброхотцев работают на Алимурзу. У других богатеев — то же самое. Аппе правильно тогда сказал: кровососы появились, трудности наши используют, хоть и улыбаются сквозь зубы советской власти, а сами клыки точат…

— На селе еще и другое говорят, — вдруг лукаво заметила одна из сестренок.

— Что говорят? — встревожилась я.

— Да так, — хихикнула другая сестренка. — Будто Аппе нам уже калым уплатил.

— Какой калым? — смутилась я.

— А лошадь и арбу кто привел? — съехидничала сестренка. — Когда тебя похитили, наутро все говорили, что у председателя невесту украли. Он себе места не находил.

— Не болтайте! — прикрикнула я, а у самой лицо так и загорелось.

— Да уж на людской роток не накинешь платок, — выдохнула мама. — Я еще тогда догадалась, когда он привез нам дрова и лошадь вместе с арбой оставил нам, что неспроста это. Сердцем он к тебе льнет…

— Нет, нет, мамочка! — начала я слишком уж резво отнекиваться. — Большевик он. Ленин научил его помогать бедным. Своя лошадь Аппе и не нужна…