— Успела, старик, в самый момент пришла.

— Слыхал я всю эту вашу катавасию, знал, что тебя не зацапают, но опасался, что пулей заденут — пальба такая поднялась, что и в Минске услышали. Весь лес переполошили.

— Обошлось, кажется, ну их к черту… — говорил Похлебаев. — Ну, ты иди, скажи Теслеру: Николай идет. А я следом за тобой явлюсь.

Ганс и Похлебаев позавтракали торопливо. Об охоте не могло быть и речи. Возбужденный, словно только что вышедший из перестрелки с партизанами, Ганс Теслер сел в коляску, Николай Похлебаев вывел мотоцикл на шоссе, дал полный газ, и он с бешеной скоростью помчался в сторону Минска.

Часто мелькавшие патрули снова козыряли немецкому офицеру…

Не знаю даже, с чего и начать свой рассказ. Так много пережито, что сразу и слов нужных не подберешь.

Как только Гитлер назначил фон Кубе рейхскомиссаром и тот появился в столице Белоруссии, начались массовые зверские расправы с мирным населением.

Все говорило о том, что отдаленные угрозы о полном истреблении белорусского народа становились жестокой реальностью, с которой столкнулся каждый житель республики.

Все мы поняли, что фон Кубе — это такой изверг, что просто и в словах-то о нем не выскажешь. На что уж наш белорусский язык богат, на нем все свои мысли и чувства выразить можно, а вот таких слов, которыми все зверства фон Кубе описать можно, я и подобрать не могу. Ведь сам приказывал и ходил смотреть, как людей живыми в землю зарывали. Он приказал гитлеровским солдатам, рыскавшим по селам, загонять крестьян в сараи, в дома и всех сжигать их там. Я видела, как младенцев солдаты вырывали из рук матерей и на их глазах бросали в колодцы, топтали ногами. Как я все это пережила, как тогда с ума не сошла, и до сих пор диву даюсь.

По указанию фон Кубе недалеко от Минска был создан лагерь «Тростянец». В этом лагере было убито и сожжено более ста пятидесяти тысяч ни в чем не повинных белорусов, русских, евреев.

Стонала земля белорусская, стонал народ. Но плачем горю не поможешь. На силу — сила нужна. И народ наш объявил войну всем фашистским захватчикам и в гневе своем вынес смертный приговор фон Кубе. «Смертная казнь палачу, смертная казнь!» — эти слова пронеслись тогда по всей нашей земле. Но для того чтобы казнить преступника, надо было его поймать. И вот лучшие головы сынов и дочерей народа стали думать, как привести в исполнение приговор. Много было планов, много попыток казнить фон Кубе, но не так-то легко было это сделать. Об одном таком плане я и расскажу.

В одной подпольной группе со мной был Николай Похлебаев, работавший директором минского кинотеатра, где немецкие офицеры просматривали присылаемые с фронтов документальные фильмы. В свое время мы, подпольщики, спасли жизнь Похлебаеву, вырвав его из фашистского лагеря смерти. Меня с ним познакомил один из друзей-подпольщиков — Жора Куликов. Он мне и сказал, что есть человек, который знаком с Еленой Мазании, девушкой, работавшей под именем Гали служанкой у фон Кубе.

Прошло какое-то время, и я снова встретилась с Николаем Похлебаевым. Замечательный человек — и смелый, и осторожный. Ну, вот он и говорит мне: «Я хотел бы видеть кого-нибудь из командования». Ответила я ему: «Пожалуйста, это можно устроить». И мы договорились.

Для выполнения задуманного нам нужны были мины замедленного действия. Такие мины достал один из наших подпольщиков. Где он их достал и как — не знаю. Мины эти были большой взрывной силы и имели внутри часовой механизм с суточным заводом.

Испытание проводили в деревне Янушковичи, где замечательные партизаны — семья Вербицких — предоставили нам свой погреб. В этот-то погреб и подложил мину славный наш товарищ Петр Трошков. Она разорвалась ровно через сутки и такого натворила, что все ахнули. Если такая взорвется в кабинете Кубе или в ложе кинотеатра, от рейхскомиссара останутся только воспоминания.

Поскольку такую мину мне предстояло пронести в Минск, да еще обучить обращению с ней Елену Мазаник, я сама должна была хорошо знать весь механизм ее действия. Ну, я, конечно, все освоила и знала мину как свои пять пальцев. Теперь надо было надежно упаковать мины и как-то продумать их доставку.

А надо сказать, что все подступы, все дороги к Минску охранялись эсэсовцами и полицаями. Они всех обыскивали, все вынюхивали. Так что пронести в Минск или вынести из него что-либо из оружия было очень не легко. Долго обсуждали и решили, что пронести мины безопаснее всего можно в корзине, спрятав их под ягоды или грибы. Так и сделали! И я под видом торговки готовилась в путь. Подготовили корзину, бруснику, маленькие пакетики — кулечки с мукой, крупой, яйца — все, что полагалось. Хатагов, осмотрев корзину, начал укладывать мины. Мин было две. Он уложил, закрепил их, прикрыл тряпьем, потом насыпал бруснику. На бруснику бросил несколько грибов-подберезовиков и положил десятка два яиц. А потом подумал и сказал мне: «Разбей несколько яиц и положи на ягоды». Я поняла. Это чтобы полицаи при обыске не слишком глубоко свои руки в бруснику запускали.

Командир тоже присутствовал при упаковке, и, когда все было готово, они пожали мне руки, обняли и пожелали удачи. Отправили нас в путь двоих: меня и замечательную патриотку — Марию Григорьевну Грибовскую. Она была матерью четырех малых детей. Вот мы и пошли с нею. У нее тоже была корзинка с ягодами, грибами и яйцами.

Шли долго. Прошли километров тридцать. Переночевали в лесу и утром подошли к небольшой речке Вяча, которую нам надо было перейти. Мостик через нее раньше был, но партизаны его сожгли. Перед тем как перейти на другой берег, сели мы, и говорю я Марии Григорьевне:

— Смотрите: этот берег — последний кусочек партизанской земли, а на том берегу уже «немецкая зона».

— Вы знаете, — отвечает она, — хотя у меня и четверо детей в городе, но мне так не хочется идти в Минск! Чует мое сердце, что беда случится.

— Обойдется, — успокаивала я ее, хотя знала, что самое страшное у нас впереди: три гарнизона — два немецких и один полицейский. Там всегда заслоны, патрули, обыски и опросы.

Ну что ж, думаю, главное — это пройти обыск в совхозе «Вишневка». Там обыскивал и опрашивал некий Виль. Жестокий и придирчивый. Никто из наших людей от него не уходил без беды. Были случаи, когда он за малейшую оплошность пытал наших людей, а потом натравливал на них двух свирепых овчарок. Помолчала Мария Григорьевна, а потом и говорит:

— А знаете, чего мне сейчас хочется?

— Чего, милая? — спросила я.

— Поцеловать этот кусочек партизанской земли.

Ох, родная земля. Не раз целовала я тебя, не раз, когда уходила на боевое задание. Вот и сейчас прижались мы к ней покрепче, поцеловали несколько раз, поднялись и по бережку сошли в речку.

Перешли ее вброд.

Теперь справа от нас была деревня Вяча, позади река, а впереди тревожная неизвестность. Прошли мы метров двести, я и говорю Марии Григорьевне:

— У меня к вам вот какая просьба: вы идите вперед, а я следом за вами.

— Да что вы, — стала она возражать, — мы же ничего такого не несем, идемте рядышком, оно как-то спокойнее, когда рядом.

Федоров и Хатагов доверяли ей, но о минах решили не говорить.

— Я, Мария Григорьевна, торговка, — отвечаю ей, — если наткнусь на засаду — по мне плакать некому. А у вас — четверо. Вот во имя их жизни и идите.

Не знаю, догадалась ли она о чем или просто послушалась, но только пошла впереди. Я ведь не имела права сказать ей, да и не надо было. Отпустила ее метров на пятьдесят, да так и идем. А как стали приближаться к дороге Минск — Вильнюс, смотрю — из невысокого кустарника выходят трое, а потом и четвертый показался. Кто же они, думаю, немцы или полицаи?

Мария Григорьевна, как шла первой, так первой к ним и подошла. Они ее как воронье облепили. Вижу — полицаи. Все у нее из корзины вытряхивают, обыскивают, документы спрашивают. Она вся дрожит. Я при виде такой картины ужаснулась и чуть не вскрикнула. А тут на меня нервный смех-то и напал. Рассмеялась я, а один полицай услышал, бросил на меня свирепый взгляд, отделился от четверки и, подойдя ко мне, гаркнул: