— Аа! — заорал он и ударил меня в грудь ногой, так что у меня дух захватило. И все поплыло перед глазами. Будто во сне слышала, как ругается Агубечир:

— Ах ты чертенок черный, дьявол — вскормили тебя отбросами с моего отцовского стола. Навострила зубы! Вздумала укусить! Ну ничего, теперь пришло наше время. И я с твоим Аппе сполна расквитаюсь! Двадцать лет соки из моей фамильной земли тянете! Пора и честь знать! А ты не так уж стара: пригодишься мыть мне ноги и чистить сапоги…

Как ножом по сердцу полоснули меня слова Агубечира, не удержалась, сказала:

— Обольешься кровью от моего мытья, господин хороший…

— Вот как!

Тох навел на меня автомат, но Агубечир отвел рукой смертоносное оружие.

— Не время еще! — сказал он. — Она мне пригодится! Сперва я отомщу твоему Аппе за кровь моего отца, и ты расскажешь об этом всему селу… А потом передашь мне в руки — до последнего гвоздика — имущество твоего колхоза… Земля — само собой…

Землянка содрогалась от взрывов. С потолка сыпалась земля.

Я пыталась встать на ноги и не могла. Подумала: «Говорят, у бабы, как и у кошки, семь душ! Так куда же подевалась моя седьмая душа? Чтобы принесла весть Аппе, остерегла бы от беды…» И словно на мой зов, на мое горе, в проходе застыла фигура Аппе — рука перевязанная, на лице кровь…

Не успела крикнуть, как раздалась автоматная очередь, которую выпустил враг. И Аппе повалился головой вперед. Дальше я ничего не видела, только услышала крик: «Полундра, командира убили!» И еще какие-то крики, выстрелы…

А ведь оно и верно — не бывает в жизни конца, не должно быть. Уж как я убивалась после смерти Аппе, руки на себя наложить хотела. Да только что из того вышло бы — лишнего горя прибавила бы на земле.

С того рокового часа вдовью долю несу, уже вырос давно сын Гайто, на инженера выучился, ракеты, которые к Луне летают, и его умом славятся. Только время свое берет, вот и голова поседела, и прыти прежней в теле нет. Добровольно сдала колхозные дела, звеном кукурузным руковожу теперь на старости лет. Пора бы уже и отдохнуть от трудов долгих, только какой же отдых без работы будет.

Люблю вставать на зорьке — первые лучи солнца меня никогда не застают в постели. Небо тогда бывает чистое-чистое, и виснет над селом бледный серпик луны, звезды все уже гаснут. А ветерок теплый и шепчется с деревьями, словно говорит: «Хороший, погожий денек выдался».

Много выпадает человеку в жизни таких погожих деньков, и всех их надо добром оплатить, любовью окупить. Кажется, так все просто — делай по-человечьи, и все благом обернется. Но сколько приходится с неразумностью воевать, с черствостью душевной спорить. Помню, вручали колхозу переходящее знамя за досрочное выполнение плана заготовок, и должна была от нашего колхоза я выступать на митинге в области. Так что бы вы думали: наш председатель за меня написал мне речь и себя же расхвалил в ней. Особенно запомнилось одно место: «Птицетоварная ферма — новая отрасль нашего разностороннего, огромного и ежечасноподнимающегося в гору хозяйства. Несмотря на капризы природы, мы добились с каждой курицы-несушки сто и девять десятых яиц в год…» А ведь разумный человек и говорит по-людски. Но покрасоваться на миру любит и тем себе вредит.

Выступила я, конечно, своими словами и умом своим критику на наши недостатки навела. Сказала про доильный агрегат «Елочка», который день работает, десять отдыхает, про нехватку запасных частей, про то, что фермы не все механизированы, и про председателя, который слишком славу любит, хоть цифры и не подправляет, зато плохое всегда старается скрыть. Бригадиром поставил человека, который в хозяйстве ничего не смыслит, — то чуть ли не в замерзшую землю кукурузу посеял, то дал солнцу иссушить — и опять урожая никакого. Выезжаем на том, что другие бригады и звенья рекордные урожаи берут. И областное начальство не обошла укором: сказала, что разве это правильно в такой погожий день собирать в область столько людей и говорить красивые речи, когда в поле у меня еще стоит семенная кукуруза, которую надо убирать…

Думала, что гром разразится, не дадут нашему колхозу переходящего знамени. Но ничего — обошлось. Меня даже в том году к Герою Труда представили — на старости-то лет. В Москву ездила, в Кремле Золотую Звезду вручали. Потом из Энциклопедии письмо пришло — просили меня о своей жизни рассказать. Только разве в двух словах обо всем расскажешь? А председателя нашего, Урусби, колхозники больше в правление не избрали. Теперь у нас председателем другой человек — не чета прежнему сардару.

Выдалось у меня свободное время, и решила я навестить родные края, подняться в горы, откуда я однажды на скрипучей арбе с отцом, матерью и двумя сестренками спустилась на равнину, чтобы не умереть с голоду. Знал бы мой бедный отец Гаппо, что это мы за счастьем тогда ехали и счастье нашли — две его дочери институты окончили, одна учительницей, другая агрономом работает. И не беда, что мне с рабфаком не повезло, не закончила — время такое неспокойное было. И пусть горя в жизни много хлебнула — зато и счастье пригоршнями сыпало. Почетом у людей пользуюсь, значит, и счастье со мной ходит.

Молодежи сейчас странным кажется, когда говоришь, что не было у нас в Осетии раньше ни университета, ни медицинского, ни сельскохозяйственного и других разных институтов и техникумов. А были лапти и арчита, которые сейчас разве что в музеях и увидишь. И отец бы мой не поверил этому. Не сможет ему рассказать обо всем и моя покойная мать. Только в сказках мертвые сходятся.

Мчалась наша «Волга», будто птица летела. Не камни-глыбины под колесами — асфальтом дорога устлана. Подарки родичам в багажнике лежат. Блестит Звезда Золотая на груди. Не от гордости надела, не красоваться захотела — родичей обидеть боялась. Предстань перед ними без дорогой награды — косым взглядом наделят, добрым словом обойдут. Ведь мой почет — и им радость.

Велел наш новый председатель и к шахтерам — шефам нашим — заехать. О надобностях ихних справиться, о колхозе рассказать, в гости пригласить. Крепкая у нас, хлеборобов, с ними дружба завязалась. Да и как оно может быть иначе, недаром на гербе нашем советском серп и молот выкованы.

Еду я — и себе не верю: прежние ли это кругом поля и села? Шоферу Хасану — молодому пареньку — словно все нипочем, включил музыку, посвистывает себе.

А мои мысли уносятся далеко в детство, в такое далекое, что кажется, его и не было.

Мчится «Волга» через селение Гизель, что раскинулось по правому берегу Гизельдона в нескольких километрах от Орджоникидзе. Больше века здесь живут люди. А сады молодые. Новые кирпичные дома с черепичными крышами. Огромная, в три этажа, школа-интернат. Длинный и широкий мост через реку. И как тут не вспомнить, как на этой реке высоко в горах комсомольцы молодые, ребята и девушки, создавали гидроэлектростанцию!.. Как впервые, на моих глазах, зажглись в саклях лампочки Ильича!.. Первый шаг первой советской пятилетки в наших горах. Потом задымились высоченные трубы Электроцинка и Бесланкомбината. Сколько с тех пор появилось заводов и фабрик! А разве забудешь когда-нибудь ноябрь сорок второго года? Тогда здесь, на берегах этой горной реки, решалась ведь судьба Кавказа! И наши воины выстояли, выстоял мой Аппе, не встал на колени, не показал врагу спины. Одних обезноженных танков осталось на поле почти триста, автомашин разных — больше пяти тысяч. Только возле одного села зарыли в землю после боя чуть ли не шесть тысяч фашистов. Сейчас и могил-то их, очумевших, не найдешь. Время зарастило бурьяном, занесло пылью. И поделом…

Подъехали к соседнему селению Майрамадаг, что упирается в Черные лесистые горы у входа в Суаргомское ущелье. Отсюда можно проехать на Военно-Грузинскую дорогу, минуя Орджоникидзе. Над селением пламя Вечного огня. Зажглось оно в честь славных моряков, которые отдали жизнь свою, но отстояли от фашистов Майрамадаг и важную дорогу на Тбилиси, через Главный Кавказский хребет. Имена героев высечены в черном мраморе золотыми буквами. «Никто не забыт, ничто не забыто». Да, в памяти людской останется подвиг героев, сохранятся имена тех, кто под ленинским знаменем отстоял честь и свободу — нам и тем, кто будут жить после нас.