Незаметно очутились у въезда в мое родное Куртатинское ущелье. У подножья горы здесь раскинулось другое селение — Дзуарикау. Еще издали я увидела, как на его северной окраине сошел с коня всадник. Пригладил седую бороду, достал из хурджина небольшой кувшинчик и направился медленно к памятнику, который увенчан семью красными флажками и огорожен аккуратной изгородью. Шагах в пяти от памятника старик снял лохматую папаху и опустил голову. Постоял с минуту, откупорил кувшинчик, произнес что-то и отлил на землю чуток вина, потом и сам отхлебнул несколько глотков.
Не мог старик проехать мимо и не помянуть добрым словом покойных земляков — Газдановых. Семь флажков — семь братьев. Ушли из этого села на фронт и отдали свои жизни. Погибли кто в Севастополе, кто в Сталинграде… И мы с Хасаном тоже слезли поклониться героям. Так уж ведется у нас. И правильно ведется. Забудешь вчерашний день — не поймешь и сегодняшнего, не будет у тебя и завтрашнего.
Постояла, словно Аппе поклонилась, будто о жизни нашей с ним переговорила…
«Волга» нырнула в узкое ущелье и покатилась по влажному асфальту.
Ехала я и волновалась. И сама не знала почему. Прежние причудливые и грозные скалы нависали справа и слева. По-прежнему клокотал между ними Фиагдон. Высоко в горах, в ледниковых далях, брал он свое начало. Шумит, журчит на камнях вода, что твоя слеза. А над скалами почти невидимые, сливаясь с камнями, — овечьи отары. Вспомнилось, как отец говорил: «Вот приедем на равнину, и увидите вы необъятные хлеба и наедитесь досыта!» Да, хлеб был тогда главной мечтой горца. Только вряд ли сам отец верил своим словам. На авось надеялся. Авось не помрут с голоду все же. Хлеба необъятные мы, конечно, увидели, но досыта хлебом до советской власти только в праздники и наедались…
Иному может показаться: ну, великое там дело — новая дорога в горах, а как же иначе? Но иначе было. Сколько трагедий случалось на старой, узкой, каменистой дороге, по которой горцы-куртатинцы общались с остальным миром и жизнь в теле поддерживали. Везли на базар шерсть, сыр и мясо, чтобы купить хлеба с одежкой и обувкой. Ездили за дровами — по нескольку дней в пути проводили. А нередко единственная лошаденка летела с кручи в пропасть — все добро с собой уносила. Бывало, после рыдали люди, молили, чтобы и их всевышний к себе взял, послал напасть, если уж животины лишил…
А сейчас бегут-несутся птицей автобусы и самосвалы, «Волги» и «Москвичи»… Ни одной арбы, ни волов, ни вьючных лошадей нет, не увидишь и человека, который подгонял бы нагруженного осла. И это никого не удивляет. Я спросила у Хасана:
— А куда подевался проклятый Кадаргаван?
— Старая дорога, что ли? — переспросил он с усмешкой.
— Старая пропасть, где измученные путники стелили бурки и черкески под колеса своих повозок, чтобы не полететь в пропасть.
— Зачем пропасть вспоминать, — отшучивается Хасан, — когда лучше по асфальту ехать…
И вот мы уже проскочили мост около старинной крепости Дзивгис, где гигантскими ребрами сомкнулись овеянные легендами вершины Кариу-Хох и Тбау-Хох. Посмотришь с высоты в глубь ущелья и поверишь старинной легенде. Мол, жили когда-то давным-давно или еще раньше того предки нынешних осетин — могущественные аланы, но были они однажды жестоко разбиты татаро-монгольской ордой. Истекая кровью, покидали аланы опустошенные и разрушенные города на Кавказских, Прикубанских и Придонских равнинах и спасались от насильников в тесных ущельях. Но аланов было еще много, и им не хватало места в тех ущельях, и они гибли. Тогда создатель повелел раздвинуться горам… И горы раздвинулись… Расширилось ущелье. Подковой окружают его высоченные вершины, сияют на солнце радужными красками. А в ущелье и на склонах гор — аул на ауле, чуть выше — боевые башни, а там и кладбища: склепы в скалах и на скалах, на ровном месте и даже на склонах гор их было грешно воздвигать — каждый вершок земли берегли для пашни. И живут мертвецы в родных камнях, не жалуются…
Но и сегодня врезалось в гору огромное здание из железа, стекла и бетона. Красуется над аулом Барзикау Фиагдонский комбинат. Здесь перемалывают светящиеся солнечные камни, которые люди добывают в глубоких шахтах под горой Ханикгома, там, где мой дед пуще глаза хранил тайну Золотого ключа.
К шахтерам надо заехать обязательно.
Вот Хасан уже и везет меня прямо к памятнику Ленину. Оглядываюсь кругом. Там, где когда-то аульчане сеяли ячмень и картошку на крошечных полосках сажали, сейчас раскинулся красивый городок — всюду дома, дома: двухэтажные, кирпичные, с большими, светлыми окнами. Виднеются надписи: «Школа-интернат», «Больница», «Амбулатория», «Детсад», «Сберкасса»… А дальше: «Продмаг», «Промтовары», «Ресторан»… Может, кто-нибудь скажет: «Вот удивила чем?» А ведь и впрямь диво! Потому что происходит в моем родном ущелье, где когда-то брат убивал брата из-за чашки гороховой похлебки или вершка земли…
Возле памятника оказались мои давнишние знакомые — тамада ущелья, седобородый джигит Бабо Худзиев, который уже много лет тому назад отпраздновал свое столетие, а все еще трудится в хозяйстве. Рядом с ним Созрыко, высокий, широкоплечий горец лет семидесяти. Как-то я назвала его пожилым, так он обиделся не на шутку:
— Тоже сказала, будто в могилу толкнула! Мне еще электростанцию на Фиагдоне построить надо!..
Верно, что Созрыко Цагараев — самородок, каких не много на свете. Еще до войны придумал паровую молотилку, и она была такой удачной, что обмолачивала урожай нескольких колхозов нашего ущелья. Выдалась у него на славу и маленькая электростанция на горной речушке. Освещала даровым светом несколько аулов. Тогда же загорелся он придумкой самоходного комбайна. В Москву бумаги возил, свидетельство ему выдали. Но пришла война и все перевернула, поломала. А когда Созрыко вернулся с фронта, то и начал думать о большой электростанции на реке Фиагдон. Объявился у Созрыко еще один талант — книгу о колхозной жизни, о том, как боролись мы с кулаками, написал. А тут взялся песни сочинять. А сейчас задумал новый, большой памятник Владимиру Ильичу от трудящихся Куртатинского ущелья поставить. Раньше, говорит, мы жили бедно, потому и памятник не очень видный получился, хоть и вложили в него всю душу.
Тамада ущелья, Бабо Худзиев, кивает: дескать, сущая правда, так оно и есть.
Удивительный человек этот столетний Бабо. Он не только произносит тосты на пирах и читает по памяти стихи Коста Хетагурова. Бабо выращивает в своем саду, который приткнулся к горной круче, еще и необыкновенной сладости яблоки и груши, сочные сливы и душистую малину. Сам накашивает сено своим коровам и овцам. А когда молодые охотники отправляются к вечным ледниковым вершинам, Бабо всегда с тяжелой крепкой палкой гордо шагает впереди. Никто лучше его не изучил турьи тропы.
А сейчас Бабо смотрит на меня и говорит:
— Устали наши гости с дороги. Чего же это мы?
Уселись в машину и поехали в аул Лац, где остановились у одной сакли. Неподалеку находилось ложе нартских богатырей — кресло из каменной глыбы. Говорят, на нем сиживал старейший нарт Урузмаг. По обычаю и гостя приглашают посидеть здесь. Но почему-то Бабо сейчас не собирался следовать обычаю, сказал:
— Созрыко, хватит гостей на ветру держать…
— О каком ветре ты говоришь, Бабо? — удивился Созрыко. — Солнце светит, воздух прохладный. А в сакле душно… — Он развел руками: — Терпенье, Бабо, терпенье, не посрамим горских обычаев! — И, только помедлив, пригласил в саклю…
За ним и мы поднялись на длинный и узкий балкон. Чисто подметенный дворик прилепился к выступу серой скалы. Мы уселись на деревянных скамьях за длинный струганый стол, тщательно выскобленный и вымытый. Разговор шел степенный, неторопливый. Ко мне подходили знакомые и незнакомые, здоровались, разглядывали, с почтением на Золотую Звезду посматривали.
За стеной суетились женщины, тянуло дымком, пахло жареным мясом. Хозяйка дома и ее помощницы пекли осетинские пироги со свежим сыром, готовили барашка. Раздавался дробный стук — рубили мясо на пироги. У нас не отпустят гостя, пока не накормят его до отвала всем, что есть в доме!
