Уже солнце спускалось за вершину дальней горы, и небо меняло оттенки, розовело, желтело, становилось сиреневым. Порой разговор прерывался, и тогда тишина приходила на балкон, особенная горная тишина — прохладная и звонкая.

Хозяйки накрыли стол. Турий рог наполнился черным пенистым домашним пивом. Бабо готовился произнести тост. Оглаживал бороду, собирался с мыслями. О ком он сейчас будет говорить? Может, о тех, кто открыл тайну Золотого ключа? Или за успех Созрыко, которому не дает покоя новая электростанция? А может быть, о молодом инженере Алане — сыне моего племянника Хазби? Алан стоял притихший, как полагается младшему за столом, когда старший произносит первый тост или поминает усопших…

А я думала о том дне января двадцать четвертого года, когда была отложена свадьба отца Алана, когда страшная весть потрясла горы. Сколько прошло с тех пор событий, сколько минуло лет. Вот уже и Алан взрослый и свою жизнь ведет, как и мой Гайто, моя радость. И не знают-то они о себе всего того, что знаем о них мы, матери, вдовы горемычные, — счастливые и несчастные…

…Был выпускной вечер. Товарищи Алана пошли потом бродить по городу и звали его с собой. И ему хотелось пойти с ними. Но он знал: не спит в эту ночь мама, ждет его домой. Потому что аттестат и золотая медаль, которые сегодня вручили ему, — это не просто награда Алану за хорошую учебу и поведение, но и награда матери. Родила его неспокойной весной. 1941 года. И с того дня стал он ее заботой, ее радостью и надеждой. Через три месяца проводила она на фронт мужа — отменного чабана и заядлого охотника, плясуна и лихого джигита. Не прошло и полгода, как получила похоронную — погиб муженек смертью храбрых под Клином. Дорогой ценой досталась фашистам его жизнь — десять танков уничтожил герой. И тогда ушла на фронт мать Алана — мстить за мужа. Воевала на Волховском фронте, после войны осталась в Ленинграде.

Рос Алан и все больше на отца походил — такой же большеглазый и крутолобый. Мать читала ему книги о родном Кавказе. Все мечтала: возьмет отпуск и поедет с Аланом на родину. Но год уходил за годом, а они так и не выбрались на Кавказ. То ее отпуск не приходился на каникулы Алана, то денег не хватало на такое далекое путешествие.

В ночь, когда она ждала сына и прислушивалась к шагам на лестнице, ей с особенной ясностью вспомнилась собственная юность, первые робкие встречи с женихом, короткое семейное счастье. И горькое расставание…

И положил сын перед матерью аттестат зрелости в коричневой ледериновой обложке и блестящую золотую медаль в картонной коробочке… Тогда и она подошла к письменному столу, отомкнула самый заветный ящик и протянула сыну небольшой сверток.

— Здесь тоже аттестат. Аттестат жизни твоего отца, — тихо сказала она. — Теперь ты получил право хранить его. Будь достоин!

Алан развернул белый полотняный лоскут. И увидел тоненькую книжечку стихов. На обложке человек в черной каракулевой папахе. Алан знал его — Коста Хетагуров. Но книжку эту, изданную еще до войны, он видел впервые. Пробита пулями. И обагрена кровью. Кровью его отца. Слипшиеся страницы побурели и стали ломкими. Алан молча держал в руках книжку. И так же молча завернул ее снова в белый лоскут и бережно положил рядом со своим аттестатом.

И хотя не сказали друг другу ни слова, мать поняла: в надежные руки передала она самую большую свою драгоценность. Сколько лет хранила! С того самого дня, когда товарищ мужа привез его документы. Никогда никому не показывала. Ей казалось кощунством, что кто-нибудь увидит кровь дорогого для нее человека. Только сын имеет на это право. Взрослый сын…

И вот он стал взрослым.

…Больше они никогда не говорили об этом. Боялись коснуться вечно незаживающей раны, причинить боль. Но мать видела: что-то новое появилось в Алане. Теперь по вечерам она заставала его над книгами по истории Кавказа и Осетии. Он охотно разговаривал с ней по-осетински. Книги Коста Хетагурова на русском и на осетинском языках занимали самое видное место у него на полках.

Желание Алана исполнилось: он поступил в институт, на горный факультет. Мечтой его было проникнуть в тайны глубин родных гор, которые так беззаветно любил Коста Хетагуров.

По ночам Алану снились снеговые вершины, подпиравшие синеву безоблачного неба, звенели в ушах горные ручьи, словно произносили гортанные звуки хетагуровских стихов. Он скакал во сне по неприступным горным тропам, и черная бурка птицей летела за ним навстречу холодному ветру. Теперь Алан каждое лето приезжал в родное ущелье, наяву бродил по горам, собирал камни, привлекавшие его внимание. Увозил с собой, а потом снова ездил в Ханикгом, к Золотому ключу моего деда. Был уверен, что есть в Ханикгоме золотая жила! Не зря сложили деды-прадеды легенды и сказки про несметные богатства здешних гор…

…И вот уже тамада ущелья старый Бабо поднимает тост за здоровье тех, кто принес в наши горы счастье, тайну Золотого ключа открыл. Значит, за здоровье Алана тоже.

Сколько раз на своем веку Бабо поднимал турий рог и говорил: «Пусть растут сыновья и до конца исполнят заветы Ильича!» И росли наши сыновья на радость родителям и на верность родине. Вышли в люди также внуки и племянники мудрого Бабо. Сколько на виду инженеров и учителей, врачей и генералов из той поросли, кого однажды старый Бабо напутствовал добрым и умным словом!

Если бы вдруг Барастыр — царь смерти — предстал перед ними и сказал бы ему: «Собирайся, Бабо, день твой последний наступил», Бабо мог бы ответить: «Ну что ж, костлявый черт, пусть будет по-твоему, только дай перед смертью вспомнить, как я жил на этом свете, что видел, кому добро пожелал, на чьих рожденьях и свадьбах тамадой побывал… Дай мне время известить людей о моей кончине и на поминки собрать, не будь ты, всемогущий Барастыр, таким торопливым!» Уверена, что долгие годы прожил бы еще Бабо, прежде чем обошел бы всех своих знакомых и близких, кому он пожелал мудрого счастья. Где только не живут они — во всех уголках страны и за ее пределами. Каких только должностей не занимают. И долго, очень долго пришлось бы ждать Барастыру!

Пока я все это вспоминала и думала, тамада успел, наверное, не один тост произнести. Потому как уже немного захмелел и вел рассказ о себе:

— Когда на царской службе солдатом состоял, меня офицер дикарем называл. Сердце злом наполнялось… А сейчас, когда в ауле свадьба или другой какой пир, то вместе за одним столом сидим все. Не смотрим, кто ты — ингуш или чеченец, грузин или украинец… И радость одна, и горе вместе делим. По-советски живем — душа в душу, сердцем к сердцу и плечом к плечу… Возьмем того же Алана — со всеми на шахтах ладит!..

— А как же! — засмущался Алан. — По сердцу и по уму человека ценят, а не по тому, какие у него волосы или цвет кожи. А сейчас, дорогие старшие, дорогая гостья наша, пойдемте, нас ждут.

— Да, люди ждут нашу гостью, нашу дорогую Назират! — Бабо погладил бороду и поднял рог: — За изобилие этого дома!..

Клуб был переполнен. Предстоял вечер самодеятельности, и поэтому речей особых не произносили. И я не стала говорить много. Передала шахтерам и их детям горячий салам от наших колхозников, пригласила шефов в гости, ответила на вопросы. Пошутили, посмеялись…

А потом пошло веселье. Не из театров городских приехали артисты, хотя, говорят, они тут и частые гости. Свои самодеятельные мастера давали концерт. Да такой, что столичные товарищи могли бы позавидовать. Плясали задорно и пели от души.

Под конец вышли на сцену пожилые мужчины во главе с дедом Бабо — в черкесках и при кинжалах. Среди почтенных старцев я, к великой своей радости, узнала и тех, кто в наших горах сочинил первую песню о Ленине. Ту самую, которую собирались сейчас петь. Слева и справа к старикам подошли парни и девушки. Будто молодые листочки на мудром и крепком дереве. Свет в зале погас, на сцене стало медленно всходить алое солнце; раздвинулся занавес, и открылся глазам большой портрет Ильича. Ленин указывал рукой в сторону горных вершин. Раздались аплодисменты, дирижер взмахнул палочкой… И Бабо первым затянул песню. Созрыко подхватил, а за ним — и весь хор.