— О боже, окажи мне столько милостей, сколько я оказывал красным партизанам! — воздел руки Алимурза. — Мало ли я угощал их в своем доме хлебом и солью… А кто говорит неправду про меня, да пусть того гром поразит! Клянусь отцом своим, и пусть придет час погибели всей моей семье, если это не так!
— Может, какой-нибудь партизан и заходил к тебе. — Аппе поднялся и начал ходить взад и вперед по тесному жилью. — Но наведывался и атаман белых банд Голиев…
— Клянусь богом, никогда о таком не слышал! — Лицо его густо покраснело.
— Ладно, белых ты не угощал, серого барана им не резал. А может, слышал, кто грабил на дорогах беженцев? Тех, кого обескровили и по белу свету погнали грузинские меньшевики? В вашем Куртатинском ущелье глумились над несчастными. Зрячие это видели, неглухие — слышали…
— Бандитов на нашей земле перебывало много, да покарает их бог! — Алимурза даже вспотел. — Выпьем, Аппе, а то слишком уж заострился наш разговор…
— Успеется. Куда нам спешить? — сказал Аппе. — Все равно однажды по острию сабли нужно будет пройти. Разговор наш, значит, завершим так: если хочешь земли, вдобавок к той, которую имеешь, обратись с заявлением в ревком, проси, авось и допросишься. А что в словах моих — не обессудь, речь пойдет особая… По делам нашим и зачтется нам…
Слова Аппе кинжалом ударили Алимурзу в сердце, по виду он не подал, произнес:
— За то, чтобы ты долго жил, Аппе! И дай нам бог прожить в любви и уважении! И чтобы я был тамадой на твоей свадьбе. Порази меня гром, если хоть в чем покривил!
Аппе поднял рог, повернулся к нам с мамой:
— За изобилие в вашем доме! — поклонился и вышел.
Алимурза побежал провожать его за порог.
Вернулся Алимурза сильно рассерженным.
— Вот хромой черт, — бурчал он. — Кого только не наделил землей! А я, получается, у бога корову украл? Нет, отсюда я не уеду с позором!.. Наговорил семь верст до небес. И Голиев в моем доме останавливался, и что беженцев грабили… Вот Гета может подтвердить… Скажи, Гета! Ведь напраслина все?
— Тебе лучше знать, — уклончиво ответил Гета и вздохнул тяжело, так, будто ему было неприятно говорить об этом.
Землю Алимурза все же получил. И с таким усердием принялся за хозяйничанье, что поражал всех. Откуда только что доставал. Когда люди, бывало, косились на него, называли буржуем, он сердился и начинал кричать, что советская власть таких слов не простит. Сейчас, мол, большевики за новую политику в крестьянском и прочем деле взялись. Сейчас — смычка. Сейчас надо рабочих кормить, больше надо всего иметь. Такие громкие слова говорил, что даже Аппе, случалось, терялся.
Алимурза нанял людей, которые появились у нас из голодных краев, и начал строить дом из пяти комнат и длинный сарай. Заложил сад. Прибрал к рукам лошадь — подарок Аппе. Землю нашу запахал и засеял исполу. Правда, помогал строить нам новый дом.
Работы у «наших девочек», как мама называла нас, своих дочерей, было много, и радости хватало. Младшенькие подросли, за лето окрепли. Почти каждый день в поле работали — собственную кукурузу пололи. И земля отплатила добром — урожай выдался на диво. Наконец-то впервые за всю жизнь мы были с хлебом. Даже не верилось, а ведь половину еще взял себе Алимурза.
Наступил день Джиоргуба, — праздника урожая. Уборка к тому времени уже заканчивалась. У людей появилось свободное время, гуляли обычно целую неделю. Праздник этого года был втройне особенным — с землей и хлебом были люди. Подумать только, раньше, говоря ученым языком, из каждых сто дворов восемьдесят семь не имели земли. Теперь же не было ни одного «дыма» на селе, который бы не получил надела.
С утра началось веселье. Соседи шли к соседям, поздравляли с удачей, желали доброго здоровья и большого счастья. Мать приготовила к празднику домашнее пиво, была у нас и крепкая арака.
Отведав кушанья и угостившись, люди выходили на улицу, заводили песни и танцы. Женщины постарше отправлялись на завалинки и развлекались вязанием теплых носков к зиме. День был пасмурный, но теплый, безветренный. Пахло глубокой осенью. И я тоже подумала, что свяжу-ка я носки и свитер из белой мягкой шерсти, которую мать привезла из ущелья, и подарю Аппе. Он нам своего коня не пожалел, вот и мы отблагодарим его хоть таким маленьким подарком. Только я подумала так, как вдруг в стороне Арыкских гор — невысоких и лесистых — раздались выстрелы. Один за другим пять раз. Тревога! По такому сигналу поднимались все взрослые мужчины села в любое время дня и ночи, мчались, куда звала опасность.
По улице уже скакали два всадника. На первом, сельсоветском коне пригнулся Аппе — маузер на боку, винтовка за спиной. Сзади уцепился за председателя Умар, наш сельский табунщик. «Неужели табун угнали?» — успела я подумать, как второй всадник — молодой незнакомый парень с продолговатым лицом и длинным носом — крикнул: «Табун! Воры!»
— Боже мой! — заголосила мама. — Нет больше нашего коня!
На улице шумели переполошившиеся люди, что-то кричали друг другу. Я тоже не удержалась — побежала вместе со всеми в сторону Арыкских гор, будто могла, безоружная, помочь отбить табун.
Нас обгоняли мужчины, кто с охотничьим ружьем, кто с винтовкой, а кто и просто с кинжалом. Почувствовала страх за Аппе. Ведь там бандиты! Они, как шакалы голодные, шныряли в лесах и горах, и нет-нет да и ужалят — кого ограбят, где-то скот угонят, а то и сельсоветы подпалят, начальников советских убьют. Не хотели алдарские выкормыши смиряться перед советской властью, старое вернуть желали. Потому и наготове держали люди ружья.
В степи, далеко от села, нас обогнал отряд вооруженных милиционеров. Впереди на сером коне мчался легендарный начальник Хаджи-Мурат Дзарахохов, тот самый, который прислал в семнадцатом году к нам с ленинским декретом солдата Аппе. Сразу стало легче на сердце. Там, где Дзарахохов, там врагу пощады не будет.
Впереди над кем-то склонились люди. Может, раненый или убитый? Побежала что есть сил. На жухлой траве лежал окровавленный табунщик Дзабо, отец Умара. Взялся в лето табун пасти, в ночное ходить, чтобы к зиме купить лошадку или вола и вспахать полученную землю. Не было у горемыки ни кола ни двора.
— Шашкой, гады, — с трудом произнес Дзабо.
Пока мужчины связывали из черкесок носилки, со стороны Арыкских гор послышались выстрелы.
— Слава богу, нагнали, кажется, бешеных собак! — Дзабо перекрестился ослабевшей рукой.
Стрельба усиливалась. Было ясно, что погоня настигла банду и завязалась перестрелка. Несколько мужчин с ружьями, оставив Дзабу на попечении женщин, побежали дальше. За ними бросилась и я… Думала: только бы успеть, не дать врагам убить Аппе…
…Назад возвращались возбужденные, радостные. Никого из наших не убило, ранило только секретаря комсомола Цуцуева, того, который приехал к нам проводить сегодня вечером молодежное собрание и первым вместе с Аппе бросился вдогонку за бандитами.
Перед собранием разгорелись танцы. Особенно гордо держались парни, которые участвовали в перестрелке, отбили у воров лошадей. Ребята все еще не снимали с себя оружия, так и танцевали с ружьями за спиной.
Говорили, что воровство учинил отпетый конокрад Байтох из Старосельска вместе со своими дружками-бандитами. Наверно, думали, что в день Джиоргуба сельчане запразднуют, и все легко сойдет с рук. Но не тут-то было. Поблизости, в соседнем селе, оказался Хаджи-Мурат Дзарахохов с милиционерами. Они-то и устроили засаду в горах. По рассказам, у бандитов был даже пулемет. Но наши так прижали, что те пулемет бросили… Вот только задержать никого не удалось…
Я тоже чувствовала себя джигитом, хотя и не успела добежать до места — раньше все кончилось…
Круговой танец сменился пляской на носках. Потом начался плавный симд. Парни приглашали девушек по своему выбору. Это единственный танец у осетин, на котором парню дозволяется взять девушку под руку и вывести на круг. Влюбленные успевали обменяться даже несколькими словами и назначить свидание… Я злилась, что нет Аппе на танцах. Мог бы найти минутку и прийти… Мне даже показалось, что гармонь в моих руках стала звучать сердито.
